Андрей Волос - Предатель

Понятное дело, что гаму, суеты и бестолковщины прибавилось. Тогда Кира властной рукой перевела жизнь на новые рельсы: Портоса пристыдила, что он, дурак, так оглушительно лает, Лизку рекрутировала, оставив при себе (та, довольная, повязав фартук, показала Артему язык), а всем прочим велела одеваться, наматывать шарфы, брать санки и топать на улицу; почему бы попутно не обревизовать окрестные магазины, поскольку тридцать первого вечером выкидывают, бывает, самые неожиданные вещи; да и вообще им тут делать нечего, только под ногами путаться.

Раздвинув напоследок и переместив к дивану стол (а уж совсем прощальным жестом взрезав жестянку с горошком), с шумом и лаем повалили на мороз…

Прошатались часа полтора. Сыпал тихий снег, машины, нетерпеливо елозившие в бурой каше на Красноармейской, подслеповато выхватывали из непроглядно-лиловой ряби чистые конусы его серебристого шелестения. Портосу повезло несказанно: Бронников зашел к Шегаеву — не взять ли, дескать, Тришку, чтоб ему самому попусту не таскаться; и теперь псы клубились в свежем снегу, рыча и огрызаясь. Дошли аж почти до самого Тимирязевского леса, разохотились и перли бы дальше — да уж время начинало тикать скорее, мало-помалу разгоняясь для боя курантов. Что касается покупок, то в Старозыковском Бронников совершенно неожиданно оторвал две банки сайры в масле и почти кило тамбовского окорока: тем более удивительная покупка, что и без очереди. Взяли бы, пожалуй и больше, но анализ финансовых возможностей (с учетом средств в карманах Артема) убедительно показывал, что всего на свете не укупишь…

Когда вернулись, на крахмальной скатерти стояли тарелки (разгонная закусочная поверх крейсерской под горячее), блестели приборы; оливье, свекла с чесноком и майонезом, промежуточная селедка под шубой, просто селедка с маслом и луком, а также тарелка сыра и колбасы; все это подкреплялось тремя овощными плошками — знаменитые Кирины баночные огурцы, ее же помидоры и квашеная капуста с Ленинградского рынка от давно знакомой Бронникову старухи, доброй деревенской рецептуры, не балованная.

Оказалось, что и вечно опаздывающий Юрец, вопреки ожиданиям, уже пришел, но занят на кухне: Вагнер, отчим его, прислал вместе с поздравлениями склянку каких-то выдающихся фиолетовых рядовок крепкого октябрьского посола, и теперь безрукий пасынок многословно руководил процессом выкладывания их в мисочку.

Занималась этим Лизка, несколько смущенная тем, что ее застали обряженной в Кирин халат; как только щелкнул замочек и Кира выпорхнула из ванной на высоких каблуках, в декольтированном фиолетовом платье с искрой и макияже, Лизка, без раздумий отвергнув предложение Юрца довести до конца начатое дело, тут же заперлась там сама.

— Вот женщины! — ворчал Юрец. — Ничего доделать толком не могут! Кира, ты можешь полить маслом?

— Еще чего, — холодно сказала Кира, заглядывая в кухню с пальцами на весу — сушила лак. — Я уже одета.

— Ну хорошо… а где масло?

— На окне.

Юрец взял бутылку, скривился, будто не крышечку ногтем поддевал, а чугунную станину ломом; крышечка держалась на честном слове, но все же ноготь сломался, а сама она бодро упрыгала под плиту.

— Господи, — сказала Кира. — Никак не могу понять, как ты телевизоры чинишь?

Юрец пососал палец, затем горестно рассмотрел.

— Может, йодом помазать?

— Сейчас шину наложим, — пообещала Кира. — Погоди, за гипсом только сбегаю.

Вздохнув, Юрец зачем-то поболтал бутылкой, разглядывая масло на просвет.

— А сколько надо?

Бронников подергал ручку ванной, разочарованно повернулся к ним.

— Когда ты наконец женишься? — поинтересовалась Кира. — Хоть бы маслом научился пользоваться…

— Я? — удивился Юрец.

— Юрец-то? — еще больше удивился Бронников. — Кто за него пойдет? Кира, ты не понимаешь. С Юрцом женщина жить не может. Это все равно что жить с дыроколом.

— Почему с дыроколом?!

— Ты не обижайся. Потому что в хозяйстве от тебя никакой пользы. Ну не с дыроколом, так с гербовой печатью… нет, печатью хоть орехи колоть. Сядешь на бедную женщину и ножки свесишь.

— Ладно тебе, перестань, — вступилась Кира. — Юрец, я тебя познакомлю.

— Опять?

— Ну а что тебе? Не понравится — не женись.

— Кто такая?

Кира пожала плечами.

— Новый врач у нас в отделении. Абдоминальный хирург. Вера Сергеевна.

— Симпатичная?

— Перестань, — снова встрял Бронников. — Какая разница? С лица не воду пить.

— Очень симпатичная, — подтвердила Кира. — И за границей работала.

Юрец вздохнул, зачем-то мешая в мисочке пальцем.

— Так сколько масла?

— Оставь, — посоветовал Бронников. — Пойдем, покажу что.

— Константин Ермолаевич велел непременно с маслом…

— Найдется кому масла капнуть. Пошли.

Пожав плечами, Юрец снова облизал палец, и они вернулись в большую комнату. Там Артем с Лешкой рисовали зверинец: уже прояснялись на альбомном листе вольеры и звери; туша слона умещалась самым краешком, но чудесным образом угадывалась вся.

Оказалось, Бронникову и впрямь было что показать: приоткрыв дверцу платяного шкафа и с кряхтением пошарив где-то в самой глубине, извлек свой сюрприз, оказавшийся бутылкой пятизвездочного армянского.

— Ого! — уважительно сказал Юрец.

Артема послали на кухню за блюдечком и ножом; Бронников ловко настрогал лимон, разлил коньяк по рюмкам.

— Ну, с наступающим!

Заговорили, понятное дело, о совершенно случайных вещах, о всякой всячине. Юрец первым делом сурово осудил практику закусывания лимоном, напирая на то, что француз крепкое натощак не трескает; Артем возразил было, заметив, что лично ему до французов дела нет, а просто нравится, и все тут; многие еще так безответственно рассуждают, посетовал Юрец, а как язва прижмет, поют по-другому.

Выпили по второй, и речь зашла о старых газетах: должно быть, перепрыгнули именно с попыток уточнить, когда Новый год разрешили; Гера еще призывал подождать Шегаева, чтобы у него спросить, а Юрец сомневался: дескать, там, где Игорь Иванович в ту пору был, даже Седьмое ноября не праздновали; хорошо бы старые газеты поднять, да ведь старая газета — оружие пролетариата, коли в руки попадет, до беды недалеко; не зря старых газет не доищешься, разве что под обоями: в Ленинке по спецдопуску, а в обычных библиотеках подшивки до тридцать первого декабря: с первого января начинают новые, а старые в костер. Гера отмахивался, дескать, и так все ясно: идея незыблемости политики партии и правительства не должна входить в противоречие с сиюминутностью вертлявой жизни; политика партии и правительства диктуется непогрешимым, а потому неизменным учением Маркса — Ленина, на фоне которого сиюминутность жизни не имеет никакого значения и должна быть забыта уже к вечеру текущего дня; стоит ли смущать незрелые умы возможностью чтения вчерашней газеты?