Андрей Волос - Предатель

Она тогда вернулась поздним вечером, выслушала положенные порицания: мол, все по танцулькам бегать и все такое. Потом возьми и брякни между делом. Вроде невсерьез: мол, хочу замуж сходить попробовать.

А баба Сима посмотрела неожиданно серьезно и ответила со вздохом:

— Мармалиха попробовала — да и родила.

Сам тон ее противоречил сути поговорки. Поговорка о чем: отчего же тебе, дуре, и не попробовать, давай попробуй, что там; Мармалиха вон попробовала, родила, теперь одна-одинешенька над корытом сопли на кулак мотает, вот уж радостно жизнь сложилась!..

А у бабы Симы совсем другое прозвучало: мол, Мармалиха попробовала — и получилось; может, и тебе повезет?..

Баба Сима вообще говорила немного; главной ее речью (почти неслышной) была поминутно повторяемая молитовка: Господи Исусе, спаси и помилуй! Господи Исусе, спаси и помилуй! Господи Исусе, спаси и помилуй!..

Когда же нужно было высказаться определенней, она или с улыбкой кивала (если обсуждаемое явление или событие представлялось ей более или менее отрадным): «Дело хорошее!»; или, умозаключив обратное, вздыхала:

— Что ж, дело житейское…

И пошутить любила. Правда, остроумие у нее было такого сорта, что поперву только раздосадует; а вот как об него пару раз лбом приложишься, тогда и рассмеешься… И стряпала неординарно: нынче борщом наградит таким огневым, душистым, сладким, сахарным, что голова кружится, завтра щами подарит — в рот не взять, как из грязных тряпок сварены. Вчера противень печеной картошки на сале поставила — смели; сегодня кашей давятся под ее ворчание: мол, кабы знать, что такие привереды, в жизни бы она в эту кашу того же сала не настругала, только добро на вас переводить; и вообще нечего кочевряжиться, не в ресторане; может, она когда и пересолит, да зато у нее хвать-похвать — уж и обед на столе, а Кирка с Артемкой — валуи печеные, оба ни за холодную воду: ни полено подоить, ни корову поколоть!.. Редьку доминайте, а на репку не мыльтесь, бриться не придется: репку завтра будем есть!

Это она ласково, конечно… Кира школу кончала, Артем под стол пешком ходил: его родители — папин брат Викентий с женой Валей — работали в ту пору в Норильске, он у них обретался. Ходил-ходил пешком под стол да где-то там, вероятно, и нашел гвоздик. Баба Сима прикорнула после обеда, Артемка встал у кушетки, примерился и сунул в ухо. Переполох, все кричат, он испугался, заплакал, баба Сима на руки взяла так, чтобы он крови не видел, утешает: «Артемушка, не плачь, у бабы заживет!..» И точно — перепонка заросла, только остаток жизни баба Сима мучилась ушными пробками, приходилось ходить к врачу вытаскивать, а то совсем на одну сторону глохла.

Жизни в целом хватило ей с лихвой. Когда жили все вместе на Волоколамском, Гера не раз и не два подбивал клинья, так и сяк улещивал, добиваясь чего-нибудь связного; но рассказчица из бабы Симы была никакая: все как-то монотонно, будто из газеты; а если ляпнет по неосторожности что-то такое, чего в газете в жизни не прочтешь, так тут же и осечется: что это я плету тебе, Герочка, Господи Исусе, спаси и помилуй!.. Боялась она о себе лишнее рассказывать. Хотя, казалось бы, что могла сказать нового? — ну голод, раскулачивание… война, дочка тифом умерла… на целину ездила, там ее ингуш полюбил, а его убили…

Уж почти десять лет ее на свете не было; бывает, человека смерть выдергивает будто луковицу с грядки — через день уже и места не найдешь, — а Кира все, бывало, спохватывалась: надо же у бабы Симы спросить!..

И часто вспоминала печальные ее слова про неведомую ту Мармалиху.

Потому что когда на шестом году брака она явилась к профессору Гоцкому со своим неприятным вопросом, Самуил Лазаревич только покачал головой.

— Кира, голубушка, ну что же я вам могу сказать? Вы полностью здоровы… не вижу никаких причин. Приходите с мужем, будем разбираться.

Она представила себе, как придет с мужем и они начнут разбираться…

— Понимаете, профессор, — замялась, покусывая губы. — Понимаете, мне кажется, он этого не переживет… точнее, наша с ним жизнь этого не переживет.

Профессор снял с носа очки, ловко протер поочередно стекла внутренней стороной нагрудного кармашка, а затем сказал со вздохом:

— Понимаю.

Надел очки и спросил:

— Вы его любите?

— Очень, — призналась Кира.

Гоцкий побарабанил пальцами, рассеянно блуждая взглядом по разложенным на столе бумагам.

— Шестьдесят, если не семьдесят процентов женского бесплодия не имеют рационального объяснения. Жена здорова. Муж здоров. Детей нет… От другого — пожалуйста. Другая от него — сколько угодно. А вот совместным, так сказать, образом… — Он досадливо щелкнул пальцами: — Полная стерильность!

— Почему?

— Не знаю, голубушка! И никто не знает. Может, и дознаемся когда-нибудь… а пока дело так обстоит.

— И что же мне делать? — тупо спросила она.

— Выкручивайтесь, — сказал тогда профессор. — Как знаете, так и выкручивайтесь. Одно скажу вам, голубушка: действуйте как врач. Хладнокровно и расчетливо. Понимаете меня?

Она кивнула.

Может, профессор и прав был, но кивнула скорее из вежливости, чем из признания правоты. Потому что знала: никогда не сможет на такое решиться.

Как это можно вообще?! Как такое вообразить?! Как потом в глаза смотреть?! Жить как с этим?!

Господи, о чем это она?! Лезет в голову всякая чертовщина! Давно уж надо забыть!..

Артем, Лизка, Юрец… Шегаевы… не забыть бы в салат ту банку крабов, что с ноябрьских осталась.

Лифт остановился. Кира вышла, закрыла громыхнувшую дверь и нажала на звонок.

Будильник затрещал — как с цепи сорвался.

Артем дернулся, рывком протянул руку, ударил наотмашь — и с третьего раза попал наконец по кнопке.

Несколько секунд лежал, переводя дух. Потянулся, скуля, сел на постели, с тоскливой бессмысленностью глядя в белесое от фонарного света окно и безнадежно почесываясь.

Лизка сопела, ткнувшись лицом в подушку.

Некоторое время он прислушивался к собственным ощущениям. Так и не придя к какому-нибудь более или менее определенному заключению, вздохнул и неслышно пробормотал:

— Господи Исусе, спаси и помилуй.

Почесал затылок, поскреб щетину, зевнул, нашарил босыми ступнями тапочки, прошлепал к стене и щелкнул выключателем.

Курево всегда лежало на полу у постели, а теперь пропало. И на замусоренном подоконнике тоже не нашлось. Равно как и на столе — в беспорядке тюбиков, засохших кистей, шпателей, лоскутов линолеума и прочего инвентаря и материала.

Негромко матюкаясь, ощупал все карманы в груде разнокалиберных шмоток, заваливавших два венских стула-ветерана, в силу непоправимой калечности способных стоять только рука об руку.