Михал Вивег - Лучшие годы - псу под хвост

23 ноября 1968

Сегодня у нас была учительница Гайкова, и повсюду царили тишина и спокойствие. Утром, играя в кегли, я сшиб портрет президента Людвика Свободы, стекло разбилось и прорезало пану президенту верхнюю губу, так что он немного стал похож на старого зайца. Ярушка Мацкова над этим очень смеялась. Учительница Гайкова спросила меня, собираюсь ли я танцевать с Ярушкой на рождественском утреннике. Я сказал, что, наверное, да. хотя, с другой стороны, не очень-то хочется заранее связывать себя с одной-единственной деревенской девочкой. Когда я пришел домой, меня буквально затрясло от холода. Я открыл окно и набросал на кровать и на мебель несколько горстей мокрых листьев, собранных в саду, чтобы отец воочию осознал, что на дворе действительно кончается осень. Когда отец вечером это увидел, он запустил в меня рейкой, заготовленной для цветочной подставки, но вместо меня попал в маму. Когда наконец все успокоились, отец с мамой уселись спиной к электрообогревателю и стали расспрашивать меня, как было дело с этим портретам. Отец не хотел верить, что сделал я это нечаянно, и утверждал, что портрет можно сбросить, только играя в футбол или в баскетбол, но уж никак не в кегли. «Кеглей сбросить портрет может только идиот!» — кричал он. Мама сказала, чтобы я не сердился на отца, потому что сегодня на работе он проходил проверку в отделе кадров.

25 ноября 1968

Вчера была суббота. Мы собирались ехать в Чешский Штернберк, [16] Чешский Штернберк — исторический центр в окрестностях Оломоуца, где сохранились с XII в. многие архитектурные памятники. но отец вместо этого целый час вдалбливал мне, что у него есть два свидетеля, которые подтвердят, что я, угодив в портрет, якобы крикнул: «Попал! Попал!» Я признался, что действительно это крикнул, но только для того, чтобы скрыть от детей свой промах. Отец вздохнул и пошел в подвал доделывать свою подставку под цветы. Мама сообщила мне, что отцу явно нужен психиатр и что в Штернберк мы поедем после обеда. Но еще до обеда отец рассек себе полукруглой стамеской бедро, и пришлось ехать к врачу в Углиршске Яновице. Вез нас инженер Звара, потому что в таком состоянии отец категорически отказался вести машину. Он всю дорогу как-то странно смеялся и без конца говорил о каком-то Шперке из завкома. Мне было холодно, и я грустил по Праге. Пойду напишу дедушке.

1) Мать Квидо была твердо убеждена, что зачала Пако в первую июльскую субботу одна тысяча девятьсот семидесятого года, этак за четверть часа до полуночи. Она утверждает, что произошло это в нескольких метрах от догорающего костра, в спальном мешке военного образца, под звуки песни Крила [17] Карел Крил (1944–1994) — бард-диссидент, резко осуждавший события 1968 г. Вскоре после них эмигрировал, вернулся на родину в 1986 г. «Саломея», которую неподалеку, наигрывая на гитаре, пел инж. Звара своей новоиспеченной супруге (наконец-то он с ней переселился из трансформаторной будки в семейное общежитие). Эта уверенность позволяла ей позднее объяснять с кажущейся рациональностью страсть Пако к бродяжничеству. Однако отец Квидо с самого начала заявлял, что подобные умозаключения навеяны вульгарной наукой о влияниях, и полностью отрицал гипотезу жены относительно зачатия, доказывая это сравнительно хорошим знанием ее циклов.

— Но ты должен учесть, — возражала мать Квидо, — что в ту теплую ночь, а тем более у костра, я впервые после десяти или невесть скольких месяцев на этой ледяной террасе как следует согрелась!

Это давно не испытываемое тепло, объясняла она серьезно, с одной стороны, пробудило в ней былой витализм, благодаря чему она смирилась даже со столь бродяжническим образом жизни в тот субботний вечер, а с другой — явно ускорило и время ее овуляции.

— Вот уж бред сивой кобылы! — смеялся отец.

Как ни верти, а беременность жены была неоспорима.

— Никаких сомнений, девочка, — сказала ей в Подоли в августе месяце Зита. Выглядела она уставшей, но глаза, как всегда, ярко синели. — Рожать будешь в своей губернии?

— Придется, — сказала мать Квидо, одеваясь. — Ты же знаешь, я всегда хотела рожать у тебя.

— И могла! — сказала Зита с заметным укором. — Но в тот раз ты предпочла доктора Либичека.

— Признаю, это отменный портач, — сказала мать Квидо. — Представь себе, он не сумел даже перекусить пуповину.

— Настоящая катастрофа.

— Прощаешь меня?

— Нет, — сказала Зита с улыбкой.

Они расположились в бежевых креслах. Мать Квидо вдруг вспомнила, как в этих самых креслах Зита утешала ее, когда она однажды, еще девочкой, прибежала к ней в ужасе от первых месячных. Сейчас она испытывала какую-то ностальгическую жалость. Что за необыкновенная женщина, думала она.

— Зита?

— Да?

— А сейчас уже поздно?

Главный врач, глубоко вздохнув, чуть приподняла брови — над переносицей прорезалась горькая морщинка. Погрустнела улыбка.

— В январе? — сказала она не очень уверенно. — В январе семьдесят первого?

— Формально я могла бы прописаться в Нусле, — сказала мать Квидо.

— Не о том речь, — сказала Зита. — Поздно, девочка моя.

— Поздно? — недопоняла мать Квидо.

Главный врач, наклонившись к ней, взяла ее за подбородок, пошлепала по щеке. Глаза ее заметно увлажнились.

— В январе я уже буду билетершей в «Реалистическом», [18] «Реалистический театр» в Праге, основанный в 1945 г. режиссером Яном Шкодой. — сказала она. — Тебе ясно?

— Она ошибалась, — рассказывал Квидо впоследствии. — Она стала гардеробщицей в кинотеатре «Ялта».

— Дедушка! — крикнул Квидо.

— Здравствуй, Квидо! — обрадованно воскликнул дедушка Иржи, но на сей раз не заключил внука в объятия — уже долгое время он чувствовал недомогание. Он вынужден был расстаться со своей многолетней должностью в президентской канцелярии и, хотя, по счастью, профессию менять не пришлось, с новым местом свыкался трудно. Даже знаменитая укропная подливка с куском настоящего мяса, а не с дежурным яйцом, приготовленная бабушкой Либой для гостей, не смогла вернуть ему привычного настроения.

— Что поделывает пан Франтишек? — спросил отец Квидо с неподдельным интересом, когда семья расселась в кухне.

— Точно не знаю, — сказал дедушка. — Где-то под Прагой, в лесном хозяйстве.

— Ужасно! — вздохнула мать Квидо.

— Напротив, — возразил дедушка с какой-то смиренной иронией. — Он на воздухе, на природе… Другим пришлось куда хуже.

— Карлу не пустили в Швейцарию, — сказала бабушка Либа. — Ну можно в это поверить?

— И не говори, — сказала мать Квидо. — В самом деле?

Когда мать Квидо отказалась от сигареты к чашечке кофе и сообщила наконец дедушке Иржи свою сногсшибательную новость, тот немного ожил.