Олег Суворинов - Петербург-Ад-Петербург

— Правда? Я тебя спрашиваю! — ещё громче спросил я.

— Герман! — крикнул старик. На этот раз я услышал его.

— Знаешь, Дима, я так устал сегодня, что у меня просто нет больше сил. Черт бы все побрал! Я устал! Я так устал от всего этого. Один день лишил меня сил, наверное, на весь год. Мне всё равно… Я устал…

— Тебе и впрямь нужен отдых, — спокойно сказал Родин.

— Да, Герман, Дима прав — нам всем нужен отдых, — тихо сказал старик и немного сжал мне ногу чуть ниже колена свой рукой.

— Я пойду ложиться спать, — сказал Родин и протянул мне руку. Аккуратно, еле дотрагиваясь до опухшей, израненной руки Родина, я сделал что-то отдалённо напоминающее рукопожатие.

— Дима, постельное бельё я тебе дал, а дальше, думаю, сам разберешься, — сказал Иван Тимофеевич.

— Конечно, разберусь. Ну… Я пойду… Спокойной ночи, Иван Тимофеевич, — обратился Родин к старику. Потом посмотрел на меня и произнес: — Герман, не падай духом! — Он поднял свой кулак и потряс им в воздухе.

— Ты тоже, — улыбнулся я.

Родин растворился во тьме коридора, откуда через пару секунд раздался глухой звук хлопнувшей двери.

— Иван Тимофеевич, — тихо обратился я к старику, — вы-то как себя чувствуете?

— Ничего. Устал немного, — выдохнул старик и посмотрел на меня.

— Ложитесь спать, Иван Тимофеевич. Вам, как никому, нужен отдых, — сказал я.

Старик встал с кровати и двинулся к выходу из комнаты. На пороге он обернулся, мягко посмотрел на меня и, опустив глаза вниз, покачивая головой, прикрыл легонечко за собой дверь.

Ото сна я очнулся так, как если бы на меня резко вылили ведро холодной воды. Комната казалось черно-белой. За окном стоял мутный рассвет начинающегося пасмурного дня. По откосу за окном громко стучали редкие крупные капли недавно прошедшего дождя. Грязно-зеленого цвета ночные шторы на окнах, похожие на две тряпки, уныло свисая, нагоняли жесточайшую тоску. Они совершенно не прикрывали облупившуюся краску на оконной раме и само окно, а просто были раздвинуты в разные стороны до предела. За окном низко летели серо-синие облака. То и дело подрагивало стекло от резкого порыва ветра. Тополя сильно раскачивались, роняя желтые листья. Очередным порывом осеннего ветра открылась форточка, через которую ворвался влажный холодный воздух…

Я резко вскочил с кровати. Мысли в голове не было ни одной. Тупая головная боль разламывала мой череп на части. Во рту чувствовался металлический привкус.

Мне впервые приходилось ощущать полное отсутствие мыслей в своей голове. На первый взгляд покажется, что в этом нет ничего особенного. Можно даже сказать, что многие люди время от времени ощущают подобное… Но здесь был иной случай. Случай даже удивительный и странный. Странность его в том, что я старался хоть о чем-нибудь подумать, но у меня это не получалось. Я пробовал что-то вспомнить, пытался мысленно рассуждать о чем-либо, но из этого получались лишь сотни разрозненных слов, которые никак не складывались в предложения. Я медленно начал терять над собой контроль. Теребя себя за волосы, я то садился, то вновь поднимался с кровати. Потирая потные ладони, подходил к окну, смотрел в него, но не видел уже ни серо-синих туч, ни тополей — все исчезло. Сознание моё не могло объяснить мне вещи, которые я видел перед собой. Все слова, которыми можно охарактеризовать предмет, оказались забыты… Усаживаясь в кресло, я тут же вскакивал с него, как ошпаренный. Прислонялся щекой к прохладной стене, а потом, опускаясь на колени, начинал плакать. Я был жив и в то же время был мертв…

В привычное для человека состояние меня, как ни странно, вернул сильный удар захлопнувшейся входной двери в квартиру. Факт очень, надо сказать, примечательный. Удар был такой силы, что я, находившийся в самой дальней комнате, услышал его так, как если бы он прозвучал у меня над ухом. «Родин», — подумал я, и опрометью выбежал в коридор в одном белье. В коридоре было полутемно, холодно и неуютно. Дверь в спальню Ивана Тимофеевича была плотно закрыта. Не заходя к нему, я прошел прямиком в гостиную. Мои предположения оправдались. Родин исчез. На диване лежало скомканное постельное бельё. На столе валялась вата, стоял флакон со спиртом и ещё какие-то мелочи. Подойдя ближе к столу, я обнаружил валявшийся под ним бумажник Родина. Это немало удивило меня. Бумажник был кожаный и, по-видимому, весьма дорогой. Двоякое чувство возникло у меня. А именно: заглянуть внутрь или же не заглядывать. Я, выбрав второе, поспешил в комнату к Ивану Тимофеевичу.

Старик стоял на коленях перед киотом и истово молился. Лампада была зажжена. В комнате было душно и мрачно. Иван Тимофеевич продолжал нашептывать молитву, не обращая на меня никакого внимания. Лица его я не видел. Волосы на голове у него были растрепаны; очевидно, он только встал с подушки, не успев причесаться. Я тихо прошел за его спиной и сел на неубранную постель. Пружинный матрас издал гудящий неприятный, монотонный звук. Старик, не обращая ни на что внимание, продолжал молитву. Я сидел неподвижно и смотрел на образа. Они в эту минуту казались мне какими-то потусторонними. Лица святых, озаренные светом лампады, казались строгими и в то же время кроткими.

Иван Тимофеевич вдруг встал с колен и сел рядом со мною на кровать. Взгляд его был блуждающий и туманный, в темных зрачках отражался свет лампады.

Помолчав с минуту, Иван Тимофеевич вздохнул и произнёс:

— Он ушел, да?

— Ушел, — тихо сказал я. Сердце мое сжалось.

— Ты правильно сделал, Герман, что не сказал ему о Кате.

— Это вам спасибо, Иван Тимофеевич. Если б не вы, я бы точно проговорился. А Родин — дерьмо, а не человек. И надо было мне его притащить к вам домой. Честно говоря, он сначала показался приличным человеком.

— Первое впечатление обманчиво, Герман, — сказал старик. — Погода опять плохая, — вздохнул он, переводя тему разговора. — Когда же это все кончиться?

— Мне и самому уже надоел этот дождь, — улыбнулся я.

Помолчали.

— Надо ведь, — воскликнул я. — Такое совпадение бывает, наверное, не чаще, чем в сто лет раз. Трудно поверить, что у такой девушки, как Катя, может быть такой братец. А, по большому счету, плевать мне на него! Сейчас поеду в редакцию с Катериной мириться.

— Правильно. Поезжай — тебе нужно с ней поговорить. Только не говори ей о Родине, а то можешь все испортить. Помнишь, он сказал, что они не ладят?

— Конечно, помню. Все будет отлично. Да, — вспомнил я, про кошелек у меня в руках, на который старик не обратил внимания, — он потерял свой кошелёк! Я нашел его под столом в гостиной.

— М…м…м, — протянул старик, — интересно. А ты его открывал?

— Нет, — сказал я, — я подумал, что не стану этого делать.