Олег Суворинов - Петербург-Ад-Петербург

— Что такое? — удивленно спросила официантка.

— Девушка, вы мне не поверите, но у меня только что в автобусе украли кошелек.

— Все понято, — протянула она и крикнула: — Витя, здесь платить отказываются.

— То есть, как отказываются? — возмутился я. — Ты в своем уме? Говорят же тебе, украли кошелек, мать твою, с деньгами.

— Не хамите, молодой человек. Витя!

Вышел Витя с тупой физиономией.

— Он не хочет платить? — спросил он у официантки.

— Он.

— Плати, — тупо сказал Витя.

— Послушай, Витя, — сказал я, — ты же не тупой человек. Правильно? У меня только что украли кошелек в автобусе. Чем я тебе платить буду? Знаешь, что я тебе предлагаю? Сто рублей — деньги не великие. Правильно?

— Ну… — промычал Витя.

— Я домой сбегаю и принесу тебе их…ну…, скажем через пару часиков. Идет?

— Плати сейчас, — уперся Витя.

Я начал раздражаться.

— Послушай, Виктор, ты же не тупой? Я объясняю тебе, что…

— Отойдем отсюда, — грозно сказал Витя и взял меня за локоть.

— Подожди, — говорю, — я только куртку накину свою, а то боюсь простудиться.

Забрав свою мокрую куртку, я направился к выходу. Витя шел за мной.

В тот момент, когда мы поднимались по лестнице вверх, у меня созрел план действий, который я немедленно привел в исполнение. Шагнув на предпоследнюю ступеньку я, резко развернувшись на сто восемьдесят градусов, обеими руками попытался оттолкнуть Витю подальше от себя так, чтобы иметь возможность выбежать из кафе и скрыться. Но Витя был не промах. Сориентировавшись, этот буйвол поймал мои руки, отвел их от себя, после чего ударил меня в нос локтем. Голова разлетелась в щепки, из носа хлынула кровь. Второй удар за сутки!

— Витя! — закричал кто-то пронзительно снизу, — что ты делаешь?

Витя обернулся.

Воспользовавшись моментом, я выскочил из кафе, что есть мочи побежал на противоположную сторону улицы и скрылся во дворах.

Через пять минут я, насквозь промокший, стоял на пороге редакции с расквашенным носом. Насколько это было возможно, я привел себя в порядок в редакционном туалете.

В редакции было все, как всегда. По длинному коридору ходили какие-то люди, глухо хлопали двери, пронзительно звонили телефоны, нудно скрипели принтеры, кто-то громко и настойчиво что-то доказывал за дверью главного редактора… Уборщица Лида развозила грязь по рваному линолеуму. Я, неохотно поздоровавшись с Лидой, пряча свое лицо, прошел в тот самый кабинет, где вчера произошло уже известное безумие. Мне не очень хотелось вступать с кем-либо в разговор.

В кабинете никого, кроме журналиста Мурашко не было. Этот Мурашко был огромным человеком с курчавыми русыми волосами и губами, пухлыми, как два пельменя. Весил он, наверное, килограммов сто, если не больше. Мурашко постоянно что-то жевал и старался всех угостить. Вообще, он был весьма добродушный парень. Я за все время работы в редакции не услышал от него ни одного грубого слова. Иногда казалось, что он всех любит.

В кабинете было мрачно и темно. На Катином столе разрывался телефон. На подоконниках уныло стояли всеми забытые фикусы и кактусы. Стекла на окнах были запотевшие. Гудели лампы дневного света; одна из них моргала.

— Привет, Гарин, — доедая пончик, поздоровался Мурашко, — ты чего опаздываешь? Батюшки мои! Что с твоей рожей?

— Тихонова не приходила? — игнорируя возгласы Мурашко, резко спросил я.

— Нет, не приходила. Она позвонила и сказала, что у неё семейные проблемы. По-моему, она взяла за свой счет. Так что с твоим лицом, Герман?

— А что с ним?

— Ты себя вообще видел в зеркало?

— Я не хочу об этом разговаривать, — сказал я и судорожно начал точить карандаш.

— Молчу,…молчу. Кстати, — повысил голос Мурашко, — ты в курсе, что Жабина уволили?

— Ты сейчас серьезно это говоришь? — спросил я, думая в тот момент только о Кате. «Что, черт возьми, значит «семейные проблемы» и «за свой счет»? Что же могло произойти? Боже мой!»

— Я толком не знаю ничего. Говорят, ему сам Марк Соломонович позвонил, и распекал его минут тридцать по телефону, после чего Жабин написал «по собственному желанию». Мне кажется, он и тебя уволит.

— Откуда ты знаешь? — удивленно спросил я, проворачивая карандаш в точилке.

— Так ведь главный редактор прибегал и тебя спрашивал… А вообще, я считаю, что ты правильно сделал. Он последнее время совсем обнаглел…

— Нет! — крикнул я и сломал карандаш.

— Что нет? — удивился Мурашко.

— Я не хочу об этом разговаривать. Давай не будем об этом продолжать.

— Хорошо, как скажешь.

Помолчали минуту.

— Герман, — обратился ко мне Мурашко, — тут материал готов в октябрьский номер, ты бы посмотрел.

— Извини, — тихо сказал я, — я позже это сделаю. Хорошо?

— Как скажешь. Знаешь, — вставая, произнес Мурашко, — я пойду к верстальщикам зайду.

— Давай, — сказал я, а сам подумал, что именно этого мне и надо было.

Мурашко вышел, хлопнув дверью. «Значит, Катя не вышла, — промелькнуло у меня в голове, — что же могло произойти? Зачем я его ударил Жабина? Вот болван!» Волнение росло.

Я снял трубку и набрал номер питерской редакции. На звонок своим милым и всегда приветливым голосом ответила Лиля, секретарь Марка Соломоновича.

— Лиличка, здравствуй, — сказал я, — это Гарин.

— Здравствуй, Герман, как дела?

— Ничего хорошего, — отрезал я, — дождь второй день льет, как из ведра. А ты как?

— Хорошо. Ты чего хотел?

— Мне нужен Марк Соломонович. Он на месте?

— Да, сейчас переключу. — В трубке заиграл Моцарт.

— Я слушаю, — раздался густой бас Марка Соломоновича.

— Здравствуйте, Марк Соломонович, это Гарин, — волнуясь, промямлил я, — мне нужно с вами поговорить.

— Это мне нужно с тобой поговорить, — заревел, как бешеный, Марк Соломонович. — Что вы мне, два придурка, там устроили? Бабу не поделили…

— Она не баба! — сорвался я.

— Ах, не баба! Ох, прости меня, Гарин, не так выразился. Я и не знал, что ты такая нежная натура, — язвил «хохол». Знаешь что, Ромео, ты мне порядком надоел. Какого хрена вы вчера драку там устроили. Бог с ним с Жабиным, но ты, ты зачем полез в драку, придурок малолетний?

Отповедь длилась около двадцати минут, после чего Марк Соломонович сказал:

— Ты уволен. Слышишь меня? Ты у…во…лен! И никто тебе больше не поможет! Катись из моей редакции к чертовой матери! Дяде твоему я сам позвоню…

— Хорошо, — сказал я.

— Сейчас пойдешь к делопроизводителю и напишешь там заявление. Ты меня понял?

— Понял.

— Потом получишь деньги, которые тебе причитаются у бухгалтера. Все.

— До свиданья, Марк Соломо…, — я не успел договорить. В трубке раздавались отрывистые гудки.

— Да пошел ты в задницу! — крикнул я, шарахнув трубку на место.