Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

И созрели они для любви первой, как и груди твои и губы полноводные и лядвеи тесные круглые в крепжоржетовом платье твоем в черный горошек! да!..

Но как имя твое спелая телесная дева в веющем струящемся шалом сквозистом платье?..

…Здравствуй Тимур-Тимофей!

И мне шестнадцать лет в беззащитном тугом крепжоржетовом открытом платье моем… но не помню я имя мое… не помню… Ангелина?.. нет… Аделина?.. нет… Аделаида?.. да… нет… Ангелина-Аделина-Аделаида… Война! да!

Война имя мое!..

И я жила дышала радовалась расцветшему телу девьему моему!..

И я жила в городе Львиве Львове с отцом и матерью возлюбленными моими.

И мы пошли в театр и слушали там оперу «Фауст» и в перерыве я пошла в буфет и оставила мать и отца моих в зале…

И бомба немецкая упала на театр и когда я вернулась в зал бархатных рубиновых кресел — там исполинская хрустальная люстра вся разбитая распавшаяся рухлая обильная лучистая лежала на полу и под хрустальной горой остались навек мои матерь и отец…

И так они вошли в кладбище хрустальное обнявшись в бархатных креслах блаженных… да!..

И я сказала воскричала восшептала в театре людям:

— Не трогайте хрустали — пусть они останутся в хрустальном мавзолее… не поднимайте не вынимайте моих родных из-под гробовых веселых осиянных хрусталей их…

И пусть они захлебнутся сладко останутся в нежданном хрустальном небесном водопаде… да!..

Пусть спят они. Не трогайте не будите их… Тссс… Тише… Не тревожьте их! Не будите!..

И я сняла с ног лакированные туфли-лодочки и пошла из театра на цыпочках, чтобы не будить уснувших хрустальным сном родителей моих.

И еще я взяла две хрустальные подвески и повесила их на уши себе, как серьги осиянные лучистые…

И так с серьгами хрустальными в ушах и с туфлями-лодочками в руках я пошла из Львова по городам страны моей военной…

А наш Отец Генералиссимус, который заменил нам всех убитых отцов, любил оперу и поставил по всем городам, большим и малым, оперные театры тяжелые с дорическими колоннами и тяжкими хрустальными люстрами.

И я пошла от города к городу от театра к театру.

И так пришла в Джимма-Курган.

И тут нашла театр мой с колоннами и люстрой… но без родителей моих

…Ангелина-Аделина-Аделаида-Война! Какое долгое колодезное прекрасное имя!

Как спело плодовое тело твое шестнадцатилетнее открытое безвинное несметное в праздничном крепжоржетовом платье!

Как горят звездные хрустальные подвески в кошачьих чутких послушных ушах твоих странница моя!..

Пойдем в наш пустынный джимма-курганский театр…

Сейчас война…

А в войну быстро созревают девы и отроки! да!

Пойдем в театр! там пустынный зал! там одни лишь артисты на сцене поют в опере «Фауст»!..

Пойдем в зал… только надень на ноги лаковые туфельки-лодочки свои! не держи их в руках!..

…Нет Тимур-Тимофей! не надену я туфельки свои, чтобы не разбудить хрустальных родителей моих!..

И мы проходим чрез дорические колонны античные, над которыми тысячи индийских скворцов-майна кричат из тысяч гнезд своих и входим в могильную бархатную тишину театра.

И там темно в пустынном зале и только сцена ярко горит, как хрустали в ушах Ангелины-Аделаиды-Аделины-Войны — первой любви моей.

И мы садимся в мучительный пыльный гранатовый как кровь девственниц бархат темных блаженных кресел…

И в зале пустынно и только на сцене артисты поют голодными голосами военными оперу «Фауст».

И Ангелина-Аделина-Аделаида-Война льнет ко мне в платье беспомощном хрупком своем и не может она совладать с гонными девьими перезрелыми грудями своими…

И платье темнеет и страждет волнуется от них от шестнадцатилетних неистовых грудей задыхающихся ея…

И я беру груди ее чрез тщетное платье ее и я беру слепыми неумелыми перстами своими зыбкими медовыми упоенными девственные груди ее и не знаю что делать мне в темном пустынном театре этом на мучительном пыльном гранатовом бархате поющем оперном сумасшедшем этом! да!..

…Ангелина зачем груди эти спелые?

Аделина зачем груди эти?

Аделаида зачем?

Война зачем рано созревают отроки и девы твои? дети твои?

Война где дети твои?.. нет их…

Тогда мы падаем рушимся с бархатных гранатовых мучительных безумных кресел наших на пол и там во тьме пыльной душной я снимаю сдираю совлекаю покорное платье с Ангелины моей враз нагой и не знаю, что делать с ней? с грудями ее? с губами? с ногами? с хрустальными серьгами? с лакированными туфельками ее?..

Что делать? Что?..

И тут со сцены кричат:

— Эй, зажгите свет! Они тут совокупляются! они тут сошлись сцепились слепились скрестились как пенные собаки! бей их! бей!..

И необъятная хрустальная люстра вспыхивает в зале и артисты голодные от войны и гневные от пустого зала бегут со сцены к нам и бьют нас ногами ногами ногами…

Тогда Ангелина-Аделина-Аделаида-Война первая любовь святая дрожь моя припадает смертно прижимается с пола ко мне обвивает руками как утопающий ярое тело мое и не отпускает меня…

А я стараюсь прикрыть ее небогатым телом своим от ударов и так мы лежим сцепившись насмерть…

И они бьют нас ногами стараясь попасть в лица счастливые наши а потом поднимают на руки нас неразлученных (только глаза у нас закрыты от стыда) и несут из театра долго долго долго долго долго долго…

Но руки их дрожат от злобы и голода…

Долго…

И они бросают нас в ночной мелкий добрый арык арык арык арык…

Тут тепло ласково дремно покойно тут в этом арыке ночном лепечущем шепчущем…

Арык — бинт прохладный текучий струящийся усмиряющий раны наши…

Тут она смывает веселую многую юную кровь с лица разбитого моего.

И тут я осторожно тихо арычной кроткой водою смываю сбираю кровь с лица улыбчивого дивного святаго озаренного ее.

И тут я гляжу на нее и тут я навека в этом мелком темном ночном бесприютном родном арыке навека навеки люблю люблю люблю ее.

…Ангелина-Аделина-Аделаида-Война я люблю тебя! останься со мной навека!

…Тимур-Тимофей! мальчик! я люблю тебя…

Но я должна обойти все города и все театры…

Где-то ждут меня под хрустальной люстрой заждавшиеся тревожные блаженныя родители моя…

Прощай возлюбленный мой…

Прощай навека…

И она уходит по лунному ночному теплому арыку арыку арыку… в томительном несбыточном платье своем с хрустальными серьгами своими с лакированными туфлями в руках…

Она.

Уходит.

Насмерть!

Навека!

Вот тут я впервые почуял что такое смерть…

Смерть — это разлука на века…

О Боже! ужели не будет встречи в небесах?..

Старец Иоанн: «Людие любите друг друга…» навека!.. да! да! да!

И нет иной мудрости на земле…

Старец Иоанн: «Но имею против тебя, человече, что оставил ты первую любовь свою».