Михаил Мамаев - Босфор

Не надо бояться за сильных.

Лучше приготовь салфетку вытереть кровь.

Добрался до Бакыркея.

Несколько раз Жан привозил нас с Наташей к себе.

Его дом неподалеку от Мраморного моря.

Минутах в десяти, если идти быстрым шагом. И в тридцати секундах, если бежать.

Обычно в такие дни с утра до вечера мы купались, загорали, наблюдали за турецкими пацанами. Шкеты ерзали поблизости на песке и делали вид, что принимают солнечные ванны. На самом деле они ошалело рассматривали Наташино тело, не позволявшее купальнику слишком много закрывать.

Я тоже иногда смотрел на Наташу не так, как обычно смотрит человек на свою подружку, прожив с ней тысячу лет. Даже не знаю. Может, как измученный путник, грезящий очагом и крышей над головой, смотрит на плакат у дороги с рекламой дорогого кемпинга. Или как узник — на румяный бок зажаренной на вертеле индюшки, приснившейся под утро на колючем тюфяке в сырой и холодной камере. А может, как художник смотрит на огонь, на клумбу с гладиолусами или на мокрый кусок асфальта, на котором резвятся дети, носясь босиком по зеркалам луж и ловя последние капли с неба розовыми языками…

Проще говоря, в такие минуты я был готов залюбить Наташу до смерти.

Остановился перед знакомой дверью и нажал звонок.

Дверь долго не открывалась.

Стало неловко.

Вдруг бедный Жан лежит в постели, собираясь умереть, а я его отрываю?

Жан не узнал меня.

Не мудрено.

Перед ним стоял худой, дочерна прокопченный человек с одухотворенным лицом Леонарда Да Винчи, слегка подпорченным боксом и чтением комиксов.

Густая, выгоревшая борода.

Длинные волосы собраны на затылке в пучок.

Я интеллигентно подождал несколько секунд, а может, минут, и уже собрался тоже не узнать Жана, когда Жан наконец одумался.

— Вот шайтан! — прокричал он. — Никита! Провалиться мне на этом месте! А я думаю, что за Бармалей?!

— Не надо проваливаться, Жан. Это четвертый этаж. Если хочешь, давай спустимся. Там проваливайся, сколько угодно. Но сначала иди-ка сюда…

Мы обнялись.

Жан был слаб.

Это чувствовалось по взгляду.

Температурил, болело горло. Я заставил его лечь и приготовил горячий чай с лимоном.

Жан чудил — он не пил таблеток. В последнее время он увлекся Йогой и пытался теперь победить ангину при помощи энергии космоса и настоев из лечебных трав.

Мы говорили о разных пустяках, и каждый понимал, что главный разговор впереди.

— Знаешь, что Дениза убили? — вдруг спросил Жан.

— К чему ворошить прошлое?

— Это не прошлое — две недели назад. Зарезали. Он подцепил на улице двоих подростков. Провели вечер у него дома. Перед уходом один из парней потребовал деньги. Дениз не дал — ты же знаешь, каким он был скрягой. Только посмеялся. И получил. Шестнадцать ножевых ран.

Говорят, ребята убили его с перепугу. Когда речь зашла о деньгах, Дениз стал шантажировать, пригрозил, что заявит в полицию об их сексуальных «фокусах».

Не ожидал услышать это. Думал, Дениз давно мертв и кормит голодных псов Шайтана своей мерзкой задницей. Если конечно, у Шайтана есть псы. И если они соглашаются грызть эту мерзость.

— Значит, тогда, в апреле, Дениз не погиб?

— Нет. В катере закончилась солярка. Еще чуть-чуть и он бы врезался в берег, ведь он шел прямым курсом на скалы Буюкодара.

— Меня долго искали?

— Искали. Но тебе повезло. Газеты писали, Дениз подозревается в убийстве Хасана. Якобы тот пытался изнасиловать Дениза. Слабо верится. Но записка… Дениз от нее всячески открещивался. Говорил про тебя. Но они с этим очкариком Тольгой были так обкурены и пьяны, что им не поверили.

Я рассказал Жану, что произошло в квартире Дениза.

— Везунчик! — сказал Жан, выслушав. — Полиция ничего против тебя не нашла. Даже «Порше», что ты взял у Ламьи, обнаружили только спустя две недели черт знает где. Наверное, малолетки угнали да, нарезвившись, бросили.

— Что с Ламьей? — спросил я.

— Она уехала в Гамбург к мужу. Ты знал о нем? Впрочем, это не важно. Месяца два ее нет в Стамбуле. Кстати, она оставила для тебя кое-что. Посмотри в верхнем ящике стола.

Я нашел в столе конверт, адресованный мне. Положил в карман.

— Послушай, Жан, — сказал я как можно спокойнее. — Что-нибудь известно о Наташе?

— А ты не знаешь? — удивился он. — Я думал… Она уехала.

— Куда?

— Не знаю. Я думал, ты знаешь. Вы же… — Жан виновато посмотрел на меня.

— Как ты не знаешь, старина? Вы же были друзьями. Неужели не рассказала? Может, кто-нибудь знает, подумай! У нее здесь было столько друзей!

— Никто не знает, Никита. Как-то Маруся намекнула, что у Наташи появился друг. И увез ее. Но кто и куда — не известно.

— Понятно… Что ж, надеюсь, теперь она счастлива.

— Слушай, Никита, а я ведь очень привязался к Марусе, — вдруг сказал Жан. — Мы почти каждый вечер вместе. Даже предложил ей переехать ко мне. Говорит, пока не готова…

Знаешь, что странно? Она совсем не скучает по России. Столько живет вдали от родины и совершенно не скучает. Я бы так не смог.

— Возможно, она лишь делает вид…

— И ты, Никита. Я долго наблюдал… Ты такой же. И Наташа. Вы, русские, очень странные люди.

— Наверное, это потому, Жан, что Наташа, Маруся и я, что такие, как мы, уже как бы и не русские.

— А кто?

Я улыбнулся и похлопал Жана по плечу.

— Ну, турки, например. Чем я не турок? Или греки. Или мексиканцы. Хотя я еще ни разу не был в Мексике. Только ее пил…

Почему надо обязательно кем-нибудь быть, Жан? Разве не лучше каждый день радоваться новому пейзажу за окном и новым лицам в проеме двери временного жилища, что с готовностью называешь домом, зная, что через минуту может снести крышу и горизонт снова распахнется перед тобой. Жить, где хочется и как хочется, словно птицы или облака. Доверять не интонациям неведомого тебе языка, звучащего из радиоприемника, а чутью собственно сердца. И служить самым ненужным профессиям, Жан! Например, охранять птичьи гнезда. Или разыгрывать спектакли перед аудиторией ночных звезд. Или надраивать до зеркального блеска обросшие ракушками панцири черепах где-нибудь на крохотном атолле в Полинезии, не беря с них за это ни копейки. Или настраивать шелест деревьям, чтобы деревья помогали певчим птахам петь, а непевчим слушать. Кто-то должен заниматься этим. Чтобы все вокруг было не просто так, а имело определенный смысл. Чтобы люди научились заглядывать в сердце и находить в нем то, что они вымаливают у Бога. Держись за Марусю, старина! С ней не пропадешь, и уж, по крайней мере, не соскучишься.

— Я не согласен, Никита, — задумчиво проговорил он. — Человек не может без родины, как он не может не иметь матери.

— Не сравнивай, Жан. Мать никогда не предаст, кем бы ты ни стал, и в какую переделку ни попал бы. Не отберет последнее и не поставит подонков старостами на твоей детской площадке.