Жиль Леруа - Alabama Song

Мы забрались в брошенную хижину и оставались там три дня и три ночи. Пастухи — их ковбои, тетушка Джулия, по крайней мере, у каждого был винчестер — дали нам напрокат двух лошадей, неуклюжих с виду, но проворных. Весь день мы проводили в седле, посреди кишащих насекомыми болот; я стерла в кровь внутреннюю сторону бедер, сгорела (там солнце жарит и обжигает), но все еще чувствовала грубые мускулы моей лошади, твердый шелк ее спины и никакой боли — лишь запах грязного воздуха и взгляд летчика, устремленный на мой затылок, мой зад, мои бедра.

Мое тело — река, мое тело называют Алабама… в центре моего тела — дельта… мои ноги похожи на очертания бухты Мобайл, что означает «наслаждение»… Она впадает в Мексиканский залив. Однажды я отвезу тебя туда… Однажды, Жоз, клянусь тебе… Однажды мы доберемся до острова Наслаждений, чтобы больше не покидать его… Никогда… Пусть я лопну , но сдержу обещание… Мое тело — высохшая река… Камни… Пустыня… Хребты…

«Крылышки» из серебристого металла на форме Жоза были единым целым с его сердцем, знаками отличия и орденскими планками. Мне нравилось, когда он поднимал меня на этих крыльях. По ночам я не спала: я летала, я снимала с вешалки его форменный китель и прижимала к себе, впитывая голой кожей запах его отсутствия, зная, что мы оба — призраки, я целовала холодный металл распростертых «крылышек». Спаси меня! Взмахни крыльями и спрячь! Закрой меня собой, даже когда закон разлучит нас.

По дороге в Эстрель автомобили нависают над краем пропасти: скрежещут шины, трясется кабина, кажется, что колеса теряют сцепление с битумом — но разве я чем-то еще связана с этим миром? Я даже не вскрикиваю. Жоз выглядит разочарованным. Без сомнения, он привык к тому, что все остальные девицы вопят, умоляют остановиться, писают в панталоны и прижимаются к нему. Я зажигаю сигарету и вкладываю ее прямо в его красный и сочный рот. Итак: я знала, что Жоз гордится мной, но боялась показать ему — как и другим, — что очень дорожу временем, которое он проводит со мной. Он называет меня «партнером», вторым пилотом. О, я так этим горжусь!

— Я бы хотела водить машину и в одиночку, — сказала однажды я.

Он разыграл удивление:

— Такая женщина, как ты, должна уметь управлять автомобилем.

— Я говорю не об автомобиле.

— А о чем же?

— Я говорю о женщинах-летчиках, моих ровесницах — Элен Дютрийе, Адриенн Боллан, немке не-знаю-как-ее. Я хочу, чтобы ты научил меня летать.

— О летчицах? Ты действительно хочешь быть похожей на это отродье — баб, мечтающих научиться управлять самолетом?

И он захохотал. Я не понимала, почему Жоз смеется. Когда он переходил на французский, то обычно делал это, чтобы посмеяться надо мной. А теперь он вдруг неожиданно взял и плюнул мне прямо в любящее сердце, в сердце, заставлявшее наши голые тела падать на песок, — он словно бы пинком под зад отправил меня на корабль, отплывающий в Нью-Йорк.

— Ты сошла с ума, моя шутница. Я тебя обожаю.

Я соревновалась с Жозом во всем: в беге, в плаванье, даже в езде галопом. Мы ныряли на спор в маленьких бухточках у берега. Однажды ночью я прыгнула с незнакомой скалы и ободрала весь живот о каменистое дно. Я дрожала и всхлипывала у него на руках, зубы мои стучали. Потом Жоз прижал меня к себе, совсем маленькую по сравнению с ним, таким огромным. Его теплая грудь была похожа на материк, и на этом материке мне было хорошо и уютно.

Наконец-то я обрела мир. И любовь.

(Когда Скотт, чтобы отомстить, сам повезет меня на автомобиле в ссылку, мы снова проедем по этой горной дороге, и тогда мне станет страшно: он будет пьян настолько, что отпустит руль, чтобы порыться в карманах в поисках сигарет, а с каждым заносом автомобиль все увереннее повлечет нас к смерти, грохоту взрыва, клочьям, и весь этот цирк самоубийства не будет иметь ничего общего с ловким и сексуальным вождением, которым отличался мой летчик. Так и не протрезвев, Скотт на рассвете привезет меня в Швейцарию, нейтральную страну, где гасятся любые конфликты. И там, в оснащенной по последнему слову клинике в Лозанне, Скотт оставит меня гнить в безопасности, наедине с одной из самых безобидных и самых удушливых моих тайн.)

1940

Между ремнем и пупком, на расстоянии длиною в несколько миллиметров, отделяющих пряжку от центра тела этого мужчины, образовался маленький треугольник каштановых волос, похожий на лоно девственницы. Он так нравится мне и причиняет такую боль, что иногда я прошу Жоза — какое выражение появляется у него на лице в этот момент! — убрать пупок под одежду. Запах летчика: до сих пор этот ошеломляющий, ясно ощущаемый запах, запах его груди, заставляет слезы наворачиваться на глаза и дрожать руку на одеяле. Я ничего не говорю. Если бы я сказала, что он со мной, в моей комнате, рядом, склонился надо мной, моим затылком, разглядывает меня так, словно хочет запечатлеть в памяти, врачи подумали бы, что у меня опять начались галлюцинации. Воспоминание такой силы, когда видишь все как наяву, — для них признак безумия. Если бы я только могла нарисовать его запах. «Подавленные желания», — сказал бы мне на это доктор. Но нет, я ничего не хотела подавлять: это существует на самом деле, постоянно, отодвигая на задний план все остальное. Я мельчаю от невозможности забыть, задушить, отринуть: у меня не осталось ни экрана, ни заднего плана. Даже задних мыслей… Увы! И это у меня, внучки сенатора и губернатора… дочери Судьи, ленившейся в школе и полного «нуля» в вождении, наконец, у меня нынешней — супруги великого писателя.

Мамочка Минни! Мамочка Минни, где ты? Мамочка, я вела себя так отвратительно, что ты отказалась от меня. Неужели для того, чтобы больше никто никогда меня не любил?

1924, лето

Мое платье, похожее на кожу ангела, очень красивое. Минни купила мне его перед нашим отъездом в псевдофранцузском бутике в Атланте (магазин держал старый техасец, клявшийся, что платье «эпохальное», без сомнения желая сказать этим, что оно — фирменное), где я потеряла покой. Все эти обманы… А что, если от меня исходит запах секса? Что, если кто-нибудь угадает, что в течение нескольких последних дней вместо того, чтобы принимать ароматические ванны, я принимала ванны морские?.. Скотт смотрел, как я надеваю платье, с болезненным, расстроенным видом; он был пьян еще до того, как начали прибывать первые гости. Казалось, они ничего не заметили, но, напротив, сказали мне, что я выгляжу прекрасно и вид у меня вполне счастливый. Я чувствую себя спокойной, совершенно спокойной. Я спускаюсь на пляж виллы «Мари» и, не отдавая себе отчета, жду, когда появится летчик. Жду свиста. Я думаю о тех негодяях, которые только что подсматривали за мной, наряженной в купальник телесного цвета, — именно этот купальник стал здесь причиной первого крупного связанного со мной скандала. (В первые секунду-две, пока не присмотришься внимательнее, можно подумать, что я купаюсь голой.) Раздается свист, сопровождаемый шепотом. Пока я огибаю дюну, Жоз уже разделся и лежит, вытянувшись на своем армейском спальном мешке.