Жиль Леруа - Alabama Song

В лимузине Скотт обнял меня за плечи и приклеился влажными губами к моему уху. «Малыш разгневан. Малыш так прекрасен в гневе». (Я оттолкнула его вонючий рот.) Скотт открыл мини-бар и откупорил бутылку бурбона, которую новоиспеченный муж дружелюбно протянул мне. Я вполне дружелюбно сделала глоток. Вдруг я почувствовала себя… Как правильно сказать?.. Лишней, глупой и лживой — в этих белых кружевах, под белой фатой: я была единственной ошибкой свадебной церемонии. Скотт не поинтересовался снова, девственница ли я. Это тоже было проявлением его галантности или, скажем так, новым свидетельством его разочаровывающей элегантности, поскольку ответ на подобный вопрос — не важно, положительный он или отрицательный — всегда вызывает сомнения.

Но в этот момент, борясь с платьем цвета слоновой кости и белой вуалью, которую я наконец-то сорвала, сражаясь со шпильками, воткнутыми в мою прическу модным парикмахером-французом, завившим мне волосы почти на открытом огне, в этот момент я поняла, что Скотт не имеет ничего против того, чтобы я оказалась девственницей. Я посмотрела, как он цедит бурбон, полузакрыв глаза, как между глотками он улыбается. Дорога не будет устлана розами. Едва я сказала себе это, как машина внезапно остановилась, дверца открылась, но, вопреки моим ожиданиям, к моим туфлям легла ковровая дорожка. Я подождала, пока Скотт, смеясь и пошатываясь, обойдет вокруг лимузина. Я подала ему свою руку в кружевах, и мы начали свое шествие. Опять вспышки, опять аплодисменты. Я дрожу. Черная ткань. Мои колени подламываются, я теряю сознание, падаю. Разинутые в немом возгласе рты.

1940

— В белом? — повторяет молодой доктор, похожий на Айрби Джонса — те же цвета морской волны глаза, те же густые черные ресницы, та же белая мраморная кожа, почти пугающая, словно вся кровь сосредоточилась в алых губах. — Вы уверены? В прошлый раз, если я правильно понял, вы жаловались, что вышли замуж второпях… — Он разглядывает что-то на обороте своего листка. — Вы сказали, «без торжественной церемонии, как воровка», — вот в точности ваши слова.

Без торжественной церемонии и родителей. Судья и Минни не удостоили меня своим вниманием. Против нашего брака были все: друзья Скотта осуждали его и мою семью. Думаю, мое платье было синим. Шляпка тоже. А под шляпкой мои волосы действительно были сожжены этим уродом парикмахером. И в такси, после церкви, Скотт действительно откупорил бутылку бурбона, и мы ее выпили — вспоминаю привкус блевотины на языке. Что до ресторана, то я не могу его вспомнить. Наверное, он был похож на все остальные.

— Вы были девственницей? — снова спрашивает студент. — Но ведь будущий муж отправлял вам пилюли для прерывания беременности за полгода до бракосочетания. Зачем они девственнице?

— Я отказалась принимать их. Оскорбленная, ненавидящая саму себя. Я спросила Скотта, уж не считает ли он меня шлюхой. Я сама сочла бы себя шлюхой, прими я хотя бы одну. Это был наш первый скандал.

— Но тогда что же случилось с ребенком?

— В промежутке между днем, когда я написала Скотту в Нью-Йорк, поделившись с ним своими страхами, и днем, когда он в ответ прислал мне пакетик пилюль, у меня пришли месячные. Месячные шлюхи. Я поняла, что не беременна.

— Значит, вы солгали? Солгали, устраивая ему сцену?

— Да, солгала, как девяносто девять целых девяносто девять сотых процентов людей на этой планете.

— Скажем так, вы манипулировали своим супругом.

— Да, манипулировала, как девяносто девять целых девяносто восемь сотых процентов людей на земле.

— Вы гордитесь этим?

— Хватит. Мой муж платит вам не за то, чтобы вы мучили меня. За десять лет вы — тридцатый психиатр, пытающийся разобраться в моем случае. А если считать не только Америку, но и Европу, то — пятидесятый. Пусть меня отведут в мою камеру.

— В вашу комнату, мадам.

— В камеру. Я знаю, что говорю. Доктор.

1920

Из «Билтмора» нас выгнали за непристойное поведение. Мы перебрались в отель «Коммодор». Весь Манхэттен побывал в наших апартаментах, днем и ночью мы так шумели и хлопали пробками, открывая шампанское в лифтах, что администрация этого отеля тоже попросила нас съехать. Вручив на прощание квитанцию об уплате штрафа за прожженные сигаретным пеплом ковры.

Скотт был вынужден снова сесть за работу, а мне пришлось исполнить мое биологическое предназначение: я носила тогда первого ребенка. Мы сняли лачугу в Вестпорте. Сначала каждый уикенд с Манхэттена наезжали наши приятели. Едва прибыв, они всей ватагой отправлялись опустошать бары в соседних, некогда очень тихих, а ныне оживленных предместьях. С наступлением очередной недели Скотт трезвел, и мы часто спорили по тому или иному поводу. Там, в этом красивом жилище у моря, которое могло бы стать настоящим счастливым домом, нам впервые стало скучно. Я часами плавала в водах Саунда. Пыталась брать уроки японского у нашего слуги по имени Танака. Однако язык давался с таким трудом, что я отказалась от этой затеи. Однажды я отправилась к Скотту, в его кабинет с видом на океан, и спросила:

— Ты знаешь французский или нет?

— Ну да, если угодно. А ты уже понимаешь по-японски? Бросать дело на полдороге — непохоже на тебя. Если хочешь учить французский, возьми мой учебник Розенталя. Хотя он остался в общежитии в Принстоне.

По напряженной спине мужа я поняла, что рассердила его. Это была удивительно говорящая спина; а его затылок, казалось, весьма красноречиво говорил: «Я больше не люблю тебя». Скотт явно не желал повернуться ко мне лицом.

— Я выучу французский прямо на месте.

— Как это?

— Мы поедем во Францию.

Мой брат, Энтони-младший, рассказывал, что съездить в Париж просто необходимо, поскольку именно там происходит все самое важное в литературе, танцах, музыке, живописи. Все еще не оборачиваясь, Скотт проворчал:

— Ну, может быть, когда-нибудь… и съездим… Почему бы и нет? Хорошая мысль… Когда ты родишь, а я не буду портить себе кровь необходимостью исписывать страницу за страницей, чтобы обеспечивать нас троих. — Он наконец-то поднял голову и полуобернулся ко мне. — Надеюсь, ты не забыла про ребенка?

Я выбежала в коридор. Думаю, я плакала. В голове мелькнуло только одно: «Ты заплатишь мне за это». Я вернулась к своим купаньям в море.

Дочь Судьи не плачет. По крайней мере, она не станет рыдать из-за сына торговца мылом. Мои глаза покраснели от соли и йода.

1940, март

Вы слишком молоды, доктор, вы не можете себе представить, видя нас такими потрепанными жизнью и преданными забвению, насколько мы были знамениты: Идол Америки и я, «его Идеал», — как писали хроникеры по всему миру. Мы мелькали в газетах, наши портреты украшали фасады театров и кинотеатров Манхэттена. Нам платили большие деньги за эту публичность, и нам всего лишь было нужно приехать куда-нибудь на час — трезвыми, улыбающимися и опрятными. Если кто и поставил известность на коммерческую ногу, то это мы.