Андрей Портнов - Автово

— У меня ключ, — пробормотала она и скрылась на лестнице.

— Ну, ладно, — сказал Владик, — ты тут спи, я тоже пойду досыпать в 211-ую, а то уже восьмой час.

Ну, вот, наконец, я у себя. Переступая через опрокинутые стулья и валявшиеся занавески, я добрался до кровати и рухнул на неё прямо в одежде. А через мгновенье я уже крепко спал.

Проснулся я от какого-то странного ощущения, как будто в комнате был кто-то посторонний. Приподнявшись, я осмотрелся и остановился на двери. Оттуда выглядывала до боли знакомая рожа Бабы Жени.

— Кретин, — подумал я про себя, — конечно же, забыл запереть дверь. Хорошо, если ещё ничего не украли.

Торчащая из двери рожа внимательно оглядывала комнату и, наверное, как раз об этом и помышляла. Её взгляд блуждал по столу, объедкам, перевернутой мебели и, наконец, перешёл на меня. Увидав, что я валяюсь на неразобранной кровати в одежде и посмотрев на моё мятое лицо, она как-то странно заулыбалась, подмигнула мне одним глазом и лукаво произнесла:

— Неплохо погуляли, да?

Затем, всё также улыбаясь, она закрыла за собой дверь и пошла по коридору, громыхая своей шваброй.

Я посмотрел на часы — было около девяти утра. Скоро уже должны проснуться первые пташки, так что спать дальше не было смысла. Я встал и пошёл умываться. Через полчаса показались первые посетители — Галя и Чеченев.

— Ну, как, Галя, классно поспала? — спросил я.

— Ага, вот пришла за посудой.

— Да ладно тебе, садись, сейчас чай попьём, мы ведь с тобой вчера не пили.

— И я тоже попью, — заявил Чеченев, — мне вчера чаю почти не досталось.

За чаем я рассказал Гале о том, что случилось ночью, Чеченев вставлял необходимые комментарии, как вдруг в дверь постучали, и к нам вошла жертва Рябушкинских монстров. Всем пришла на ум пословица: «Вспомнишь говно — вот и оно», но никто не решился произнести её вслух. По крайней мере, сейчас.

— Миша, — поражённый увиденным зрелищем, начал я, — мне всё рассказали, но я даже и не думал, что…до такой степени.

На Коммуниста страшно было смотреть. Его лицо, полностью опухшее до неузнаваемости, было всё сплошь синим и представляло собой чудовищных размеров синяк. Я даже и не представлял, что человека можно так разукрасить. Неужели Рябушко способен на такое?

Я предложил Проскурину чаю и узнал от него, что наш Рябушко в последний момент испугался и почти ничего не делал, впрочем, виноват он от этого меньше не стал, а мутузил его только братец.

— А он-то с какой стати? — резонно удивились мы. — Ведь он тебя даже не знает! Только по рассказам Рябушко-старшего. И уж если кто тебя и бить должен, извини, Миш, конечно, то только сам Рябушко Андрей Батькович.

Внезапно в дверь снова постучали и показался старший из братцев (опять пословица сработала). Но, увидев в комнате Коммуниста, он сразу же отвалил.

— Ну, и что ты теперь делать будешь? — поинтересовалась Галя.

— Пойду в больницу, потом в милицию и напишу жалобу.

После завтрака я начал прибираться. Столы были растащены, кровати затащены, всё встало на свои места, посуду разобрали, и осталась только чья-то лишняя тарелка.

— Рыжий, ты мою тарелку не видел? — послышался радостный голос Лёши.

— На вот, возьми, — ответил я, и, подумав, добавил:

— Значит, Рыжий?

— Рыжий, а кто же ещё, я теперь по-другому и называть тебя не могу!

— Отлично! Рыжий так Рыжий!

— Ну, ладно, Рыжий, пока!

Во мне всё внутри ликовало от радости. Наконец-то, я сделал что-то, что заставило говорить обо мне. Я изменился, у меня теперь новый имидж, новое имя. Теперь всё изменится. Интересно, знал ли Лёша, что открыл в моей жизни новую страницу? Скорее всего, нет. Слово «Рыжий» мне конкретно нравилось, и я смутно понимал, что мне оно подходит, но сам ещё не знал почему. И всё тот же Лёша объяснил мне потом, что «…Рыжий ты не только из-за цвета твоих волос. Рыжий — это состояние твоей души…» И я понял, что это, действительно, так. Вся моя жизнь на протяжении многих лет (а особенно в последнее время) была такой…такой…ну, короче рыжей, и по-другому это объяснить нельзя.

Так что, может быть, это даже и хорошо, что задуманный мною цвет волос не получился, а получился этот рыжий. Кто знает, если бы не это обстоятельство, может быть, я до сих пор и не понял, кто я есть на самом деле.

Но теперь-то я знаю, и все знают. «Эпоха Рыжего» началась, и, надеюсь, никогда не кончиться.

Спасибо, Лёша!

Питерская погода неожиданно порадовала нас долгожданным солнцем. Обрадованная этим, историчка повезла нас в Павловск. Там мы сделали нашу первую групповую фотографию около памятника Павлу I. Причём, что интересно, от Павла остались только ноги (на фотографии). Сама же фотография получилась просто безобразной, что и должно было случиться, учитывая наше сильное желание сфотографироваться всем вместе.

Свой новый образ я запечатлел и в самом Питере, гуляя по нему с друзьями.

Праздники утихомирились, и мы постепенно стали вливаться в учёбу. Вспомнив, что мне почему-то нужна комната, я нанёс комендантше новый визит.

— Значит так, — начала она, узнав меня только с третей попытки, — в ближайшее время может освободиться комната N 212. Хозяин сейчас постепенно перевозит вещи, но документы на выписку ещё не подал. Ты ко мне заглядывай иногда, я буду информировать тебя о результатах. А пока всё.

Лариса, наконец, твёрдо решила завладеть 207а, посетила пару раз Наталью Андреевну и в один прекрасный день переехала окончательно. Теперь для неё встала новая проблема — обклеить комнату обоями. И она вместе с Васильевым влилась в это по уши.

Галя тоже получила разрешение въезжать в новую комнату и сразу же воспользовалась ситуацией.

Оставшись одна, бедная Катя панически боялась спать в 323-ей в полном одиночестве и как бы невзначай переехала к Султану под удивлённые взгляды Пахома. На мой вопрос: «Когда же ты решила ехать?» она отвечала, что пока не знает и, вообще, не хочет об этом говорить.

Телек подрастал, но был каким-то неживым. Его вялость Катя объясняла плохим обращением с ним в кафе. Скорее всего, он очень сильно болел. Султан опять потратился ему на горшки и «Kitecat».

Однажды, когда наша комната мирно полулежала на полу и играла в карты, в дверь постучали, и к нам забежал взволнованный Лёша и сразу бросился к зеркалу.

— Это кто? — спросил я Рудика, потому как не сразу узнал Лёшу.

— Да это — Лёша, только деформированный.

Вертясь перед зеркалом и так и сяк, тот пытался посмотреть свою бывше кучерявую шевелюру со всех сторон и особенно сзади. Я говорю «бывше», потому что, глядя на него, можно было подумать, что он стал жертвой уличного нападения, в результате чего мерзкие хулиганы вырвали ему волосы. Причём они, видимо, пользовались руками или — какие-нибудь эстеты — палаческим топором.