Валентина Соловьева - Ничего страшного

Во рту стало сухо. Губы мои потрескались от жара… Сердце останавливалось…

Не соображая, что я делаю, я медленно стянула одеяло, которым он был укрыт до подмышек. Он спал. Он спал и ничего не чувствовал.

И тогда я… Тогда я…

Я стала целовать его.

Своими растрескавшимися губами, своим пересохшим, шершавым, как наждак, языком я быстро-быстро, точно воруя, прикасалась к его коже. Я клеймила своей каиновой печатью каждый квадратный сантиметр его тела. Надолго замирая, алчно, как вампир, я припадала к прежде скрытым от меня потайным местам, точно стремилась вытянуть, выпить переполнявшую его печаль, а после двигалась дальше, и кровавый след тянулся за моим ртом…

Через некоторое время я вдруг почувствовала, что он не спит. Дыхание его стало частым, прерывистым… Я испуганно съежилась, замерла. Сейчас… сейчас о вскочит, возмущенный, и с позором изгонит меня из своего дома… навсегда… Что я натворила!

Но он лежал, не двигаясь. И дышал тяжело, как будто долго-долго бежал и запыхался. “Не может быть! — мелькнула безумная мысль. А рука сама скользнула на ощупь вниз по его животу…

Да… Да! он хотел меня. Меня?

Меня! Конечно, меня!..

Гришенька, мальчик мой родной, неужели?.. Дрожащими руками я стягиваю с себя рубашку… Да все, что угодно, господи!

Гриша судорожно дернулся несколько раз, огненный поток ошпарил мое нутро. Он выгнулся, коротко вскрикнул и осел подо мной с тихим стоном. Все.

Несколько секунд я лежала, прижавшись к нему, неподвижно. Слушала тяжелое буханье его сердца, постепенно затихавшее. Чего-то ждала?.. прикосновений, слов… не знаю.

— Гриша?.. — еле слышно прошелестела я. Он не отозвался.

Его бледное лицо, полурастворенное прозрачным лунным настоем, было спокойно и прекрасно. Глаза прикрыты. Трагические складки смягчились, разгладились.

Кажется, он спал. Наверное, это все случилось во сне…?

Я неслышно соскользнула с него, подняла валявшуюся на полу смятую рубашку и исчезла, как тень, как… мимолетное виденье.

Пусть. Пусть он думает, что я ему только приснилась. Но, может быть, утром он вспомнит этот странный сон и захочет… повторить его наяву?..

Я ждала его пробуждения, трепеща, как осиновый лист. Конечно, я не надеялась, что он заговорит о том. что произошло (а что, собственно, случилось? Ну, сон…), или кинется ко мне с объятиями и словами благодарности (за что???). Нет, нет… Но какое-нибудь движение, какой-нибудь особенный взгляд… Растерянность. Нежное удивление… И я пойму — он помнит, он знает! Это все, что мне нужно.

А Гриша был таким же, как всегда — сдержанным, немногословным. Подавая ему завтрак, доставая из шкафа чистую рубашку, я все пыталась поймать его взгляд, но мне это никак не удавалось. И лишь перед самым уходом, когда я, не утерпев, коснулась его плеча, как бы снимая с пиджака невидимую пушинку, он обернулся, и глаза наши встретились. И мне показалось, что… он смотрит на меня… с презрением?

Наверное, мне это только показалось.

А днем случилось чудо. Милочка в первый раз сказала “мама”. И я вдруг подумала, что это символично. Такое совпадение. Ведь именно сегодня ночью… Хотя… какая тут связь? Никакой связи нет…

Гриша-то вовсе не отец ей.

Она смотрела на меня, улыбаясь во все свои четыре с половиной зубы, блестя хитрющими глазами и непрерывно повторяла:

— Ма-ма! Ма-ма!

И тянулась ко мне ручонками из кроватки, требовательно крича:

— Мама!

А когда я брала ее на руки и спрашивала: “Милочка, как ты любишь маму?”, она гладила меня своими пухленькими ладошками, тыкалась мне в щеку слюнявым ротиком и, счастливая, лепетала:

— Мама, мама, мама…

Я плакала, целовала ей ручки, прижимала к себе. Мама! Это было второе осмысленное слово, которое она научилась говорить к своим полутора годам.

Вечером, когда пришел Гриша, я кинулась к нему, вне себя от радости.

— Гриша! Она научилась говорить “мама”! Пойдем, пойдем, — теребила я его за рукав, — пойдем скорей, послушаешь!

Он вошел в комнату.

— Па! — звонко крикнула Милочка, увидев его, а потом повернулась ко мне, потешно сморщила свой крохотный носик, запрыгала, затрясла голым задиком. — Мама!

Гриша вынул ее из кроватки, поднес к стене, на которой висел Люсин портрет в деревянной рамке, показал на него и раздельно произнес:

— Мама здесь, Милочка.

На меня он не смотрел.

— Мама? — удивленно обернулась Милочка, показывая пальчиком на меня.

— Мама здесь, — терпеливо повторил Гриша.

Я повернулась и шатаясь вышла из комнаты. Все смерзлось у меня внутри.

Я пошла на кухню, встала, опершись ладонями о подоконник, прислонилась лбом к холодному, черному стеклу…

Через несколько минут вошел Гриша. Я спиной почувствовала его присутствие, но не обернулась.

— Света, — негромко позвал он.

— Что? — чуть дыша, прошептала я. — Что, Гриша?

— Света, — хмурясь, сказал он. — Милочка должна знать о Люсе.

— Да, конечно, — беззвучно шевельнула я онемевшими губами.

— Милочка должна знать, кто ее настоящая мать, — сурово отчеканил он.

— Да, конечно, — послушно кивнула я.

— Мне неприятно, болезненно морщась, сказал он. — Мне очень неприятно говорить об этом… Но, пожалуйста, имей в виду… Я не хочу, чтобы она называла тебя мамой!

— Но Гриша, — растерянно сказала я, — почему?..

Он смотрел на меня тяжелым холодным взглядом.

— Не хочу, — повторил он.

— Хорошо, — сказала я, ничего не понимая. — Но, Гриша, если вдруг она сама… Ведь она же такая маленькая. Ей необходима мать. А Люсю все равно не вернешь…

— Замолчи! — зло крикнул он и выбежал из кухни.

…Как я могла? Я готова была убить себя за то, что сказала эту бестактную, жестокую фразу! И то, что Милочка назвала меня мамой — как ему, наверное, больно было это слышать… А я еще, дура, радовалась! Потащила его слушать — “Гриша, Гриша, она научилась говорить мама…” Мама… Ну, какая я мама? Нет-нет, он абсолютно прав! И я должна сама, как можно скорее, исправить свою ужасную ошибку…

Я тихонько поскреблась в его дверь, он не отозвался. Но я все равно вошла.

— Гриша! — окликнула я.

Он лежал на диване, отвернувшись лицом к стене.

— Гриша! — испуганно сказала я.

Он сел, глядя на меня исподлобья сухими глазами.

— Прости меня! — сказала я. — Я дура.

Он молчал.

— Понимаешь… Я как-то не подумала. Просто… она научилась говорить новое слово, вот я и обрадовалась. Только это и больше ничего, правда! Не обижайся на меня… пожалуйста. Я все поняла. Я буду каждый день рассказывать ей о Люсе, вот увидишь! Она ведь многое уже понимает. Я научу ее любить Люсю. Честное слово!

Его лицо постепенно оттаивало. Он глядел на меня… не с любовью, нет. Но с любопытством.

— Хорошо, — отрывисто сказал он. — И… извини, что я так… говорил с тобой. Ты не обиделась?