Валентина Соловьева - Ничего страшного

— Ну, что ты, Гриша! — горячо воскликнула я. — Что ты! Я не умею обижаться… на тебя.

Наверное, я зря это сказала. Лицо его снова захлопнулось, окаменело. Я немного еще постояла и вышла, неслышно притворив за собой дверь…

Уложила Милочку. Потом долго-долго стояла под душем с закрытыми глазами. Я так люблю воду! Грубые, поверхностные ласки мужчин — ничто в сравнении с этими, омывающими все тело прикосновениями. Интересно… Может быть, это какой-нибудь новый вид полового извращения? Водоложество там… Или водомания. Или водосексуализм?

Люблю бродить под дождем. Люблю, раскинув руки и ноги, качаться на морских волнах. Люблю нырять в таинственные зеленоватые глубины, испытывая восторг и ужас от запретности и противоестественности происходящего. Люблю неподвижно стоять под душем, томно внимая движению чутких и ласковых струек по обнаженной коже…

Раствориться в этих бесплодных объятиях… растаять, как Снегурочка… утечь сквозь круглое отверстие в невидимые подземные трубы… просочиться в песок… не помнить ни о чем… не чувствовать… не знать.

В Гришиной комнате было уже темно. Спит? Я нерешительно постояла несколько секунд у неплотно прикрытой двери, сдерживая дыхание, и… вошла. Слишком громко стучит мое сердце. Он может проснуться! Не задеть бы стул, стоящий на дороге. Не скрипнуть половицей. Я — сон. Меня нет. Я ему только снюсь.

Я снюсь тебе, Гриша, правда?

Но, приблизившись к его постели, я вдруг поняла, что он не спит. Глаза его были закрыты, голова неподвижно лежала на подушке. Но слишком старательным, нарочитым было его ровное дыхание.

Он не спал.

Он ждал меня.

Ждал?

Я присела на краешек дивана. Тоненько звякнула пружинка подо мной. Ой! Я обмерла. Нет… ничего… Я протянула руки и, почти не касаясь кожи, провела раскаленными ладонями по его плечам. Он не шелохнулся.

Но он же не спал. Не спал! Я чувствовала это. Дыхание его пресеклось, что-то булькнуло в горле…

И тогда я осмелела.

Это были не вчерашние жалкие полуобморочные поцелуи. Я ласкала его искусно, умело, по всем правилам любовной науки. Он дрожал от возбуждения, вопил, извивался под моими руками, а я находила все новые и новые чувствительные точки, доводя его до полного изнеможения. Тебе это нравится, Гришенька?… тебе хорошо?… Вот видишь, а ты не хотел! Ах, мальчик мой, ты, оказывается, не такой уж железобетонный, каким стараешься казаться… Ты весь в моей власти. Я сделаю с тобой, что захочу! Мои руки и губы творят чудо, они возвращают жизнь в твое опустошенное тело…

И снова я исчезла неслышно, как только он затих, обессилено вытянувшись на постели.

Невесомая, как пух, впорхнула в свою комнату, свернулась калачиком под одеялом, уткнулась лицом в подушку и уснула, счастливая.

А утром он был все так же невозмутим и неприступен. Точно и не было ничего.

Правда, в лице его проступило что-то новое… Не знаю, что.

Он был со мной по-прежнему вежлив и сдержан. Подчеркнуто вежлив и подчеркнуто сдержан, я бы сказала. Взгляд отстраняющий, даже слегка враждебный.

Ну что ж… Если ему так удобнее… Он просто не привык еще. Все произошло так неожиданно для него.

Ничего. Пускай. Он привыкнет. Ледяная стена между нами постепенно растает. Он должен понять, что я делаю это только ради него! Я хочу вернуть ему способность радоваться и наслаждаться. Я хочу освободить его от непосильного груза прошлых страданий.

И я продолжала приходить к нему каждую ночь.

А он становился все ненасытнее и требовательнее. Он с жадностью искал новых, недоступных ему прежде ощущений. И подталкивал меня, если я медлила или не понимала, чего он хочет. Новые способы, причудливые позы, изощренные ласки… Я была послушна, хотя кое-что меня смущало порой, приводило в недоумение и даже огорчало.

Но… Но я старалась предупредить и исполнить каждое его желание.

И я ни разу не осталась с ним после того, как все было кончено. Сделаю свое дело и ухожу. Молча. Он и не просил меня остаться. Он вообще ничего никогда не говорил мне в такие моменты. И не целовал меня. Никогда. И… в общем… даже не прикасался ко мне без особой на то необходимости.

Я понимала, в чем дело. Он из последних сил пытался сохранить верность Люське. И не хотел осквернять свои губы и руки, когда-то страстно (или робко?) ласкавшие ее, прикосновениями к моему телу.

Или, может быть, пока но не дотрагивается до меня и делает все с закрытыми глазами, у него сохраняется иллюзия, что я — это она?.. Впрочем, нет. Никаких иллюзий. С ней он вряд ли позволял себе все то, что проделывает со мной. Он любил ее так трепетно, так благоговейно…

Но это не имеет значения. Глупо было бы ожидать, что ко мне он станет относиться так же, как относился к ней когда-то.

Я — это я, а она — это она. Ее нет, а я здесь рядом.

И я все-таки добилась того, чего хотела. Я стала его женой. (Женой ли?.. Резиновая надувная кукла. Игрушка для одинокого мужчины. Механизм для удовлетворения половых потребностей…).

Но я же так хотела этого! Я так мечтала быть с ним! Целый год я думала только об этом…

И только теперь я начинала понимать, что хотела совсем не ЭТОГО. Чего-то совсем-совсем другого…

Я — просто сон для него. Сон. Поэтому он так раскован и смел — ведь во сне все можно. А после пробуждения от меня не останется ничего, даже воспоминаний…

Ох, как я обрадовалась, когда забеременела!

“Теперь ты убедишься. Гришенька, что все было наяву! — с торжеством думала я. — Ведь от сновидений не рождаются дети…”

Я знала, что будет мальчик — черноглазый, темноволосый, как Гриша. И я заранее восторженно любила его. Я решила назвать его Алешка. Олешка, олененок лобастенький. Длинная рубашонка, кудряшки до плеч, ясная улыбка. Алешенька! Ангел мой…

Я изнывала от любви к нему, нерожденному. Ощупывала руками свой плоский живот, гладила его, ласкала, пытаясь сквозь кожу, сквозь упругие мышцы дотянуться до крохотной крупиночки, невидимо живущей где-то там, в глубине меня. Мальчик мой… Или девочка? Нет-нет, конечно, мальчик — такой же, как Гриша. Он родится весной, в солнечный день, будет цвести сирень и петь птицы, и Гриша с Милочкой придут встречать меня из роддома. Мы пойдем вчетвером — пешком по сияющей улице. Гриша понесет на руках Алешку, а Милочка доверчиво уткнет мне в руку свою теплую ладошку…

Хорошо, что я Милочкину коляску никому не отдала! И пеленки. Все теперь пригодится!

Я не сразу сказала Грише. Ну, не то чтобы не решалась… Просто никак не могла выбрать подходящий момент. Вдруг ни с того, ни с сего взять и сказать: “Знаешь, Гриша, а я беременная…”

Что? Откуда?..

А может, и вообще ему ничего не говорить? Сам увидит со временем… Вот удивится, наверное!

А еще я представляла, как буду идти, гордо выпятив пузо, и вдруг, откуда ни возьмись, — Любка, и как она вытаращит на меня глаза. (“Он — не для тебя…” — говорила она)… Или Костя попадется мне навстречу (вдруг?..) со своей женой-малолеткой. Увидит меня, смутится. Так ему и надо! А чего он сказал: “Бедная Светка”? Дурак! Никакая я не бедная. Я очень счастливая. У меня есть Гриша и Милочка. А скоро будет Алешка!