Валентина Соловьева - Ничего страшного

Все-таки я решила сказать Грише. Пусть знает! (Может быть, он станет относиться ко мне иначе?..) Вечером, когда он пришел с работы, я, загадочно поглядывая на него, накрыла на стол, а потом села рядом, подперев щеки ладонями, несколько секунд с улыбкой вглядывалась в его лицо и наконец произнесла:

— Гриша… ты знаешь… а у меня будет ребенок.

Он поперхнулся, и я от души расхохоталась, увидев его ошеломленную физиономию. (Так и знала, что для него это будет полной неожиданностью! Какое он еще дитя!..)

— Что? — с недоумением спросил он.

— Ребенок! — весело сказала я. — Мальчик…

— Какой еще мальчик?

— Сын! Твой сын, Гриша…

Он отложил вилку и посмотрел на меня с непонятным выражением.

— Вот как? — не сразу сказал он. — И ты… собираешься рожать его?

— Да, вдруг испугавшись чего-то ответила я, — конечно…

Он встал, подошел к окну, закурил. Молча. Я напряженно глядела ему в спину.

— Так, — наконец сказал он. — Ну, что ж… Это твое право. Я не могу запретить тебе. Но… Видишь ли, я так благодарен тебе за то, что ты делаешь для Милочки. Ты любишь ее как родную дочь, я это знаю! А когда у тебя появится свой ребенок…

— Это твой ребенок, Гриша, — мягко поправила я.

— Когда у тебя появится свой ребенок, — повторил он, как бы не слыша, — я не уверен, что твое отношение к Милочке останется прежним.

— Она была и останется моей дочерью, — ровным голосом сказала я. — Ничего не изменится.

Он усмехнулся.

— Тебе только так кажется. Своего ребенка ты все равно будешь любить больше. Это закон природы. И вряд ли ты сумеешь скрыть это от Милочки. Она сразу заметит разницу. Я не хочу, чтобы моя дочь страдала, — жестко заметил он.

“А ты уверен, что Милочка — твоя дочь?” — эти ядовитые слова просто закипели у меня на языке. Я крепко сжала губы.

Доказать это не составит труда. Элементарный подсчет. Он приехал в конце апреля, а Милочка родилась в середине декабря. Ах, ты думаешь, что она родилась недоношенной? Недоношенный ребенок, который весит почти четыре килограмма? Это что-то новенькое…

Ты прав, Гриша. Своего ребенка я буду любить больше! Да и ты тоже. Ведь это будет действительно ТВОЙ ребенок. Я рожу тебе умного, красивого, здорового мальчика. И ты не сможешь не полюбить его!

Ты полюбишь его безумно, как только увидишь это ангельское нежное лицо, так похожее на твое. И ты сразу заметишь разницу между ним и косоглазенькой, утконосой, кривоногой Милочкой, не имеющей ничего общего ни с тобой, ни с Люсей. К тому же она тупа, как пробка, — неужели ты не видишь? Ребенку четвертый год пошел, а она изъясняется одними междометиями! И больная насквозь. Я же замучилась с ней по врачам таскаться!

Нет, Гриша, нет, я не буду тебе ничего говорить! Ты сам все увидишь. Только позволь мне родить тебе сына! Я так хочу этого!

— Гриша, — устало сказала я. — Зачем ты это от меня требуешь? Это невозможно…

— Срок какой? — деловито спросил он.

— Почти два месяца.

— Еще не поздно… — Он встал, подводя черту разговору.

Я пошла укладывать Милочку. Она тихонько сидела на ковре, в нашей с ней комнате, и строила домик из кубиков. Медлительная, неуклюжая. Кубик на кубик поставит, и тут же все рушится. Но упорная. Может часами сидеть и заниматься этим безнадежным делом. Увидела меня, заулыбалась, встала на четвереньки, задрав попку к потолку, на ножки поднялась, покачалась и побежала вразвалочку.

— Мама! Киську! Атять!

Это означает: “Книжку читать”. Я перед сном ей всегда читаю. Тащит книжку “Волк и семеро козлят”. Каждый вечер — одну и ту же. Как доходим до того места, где волк козлят поедает, — носик задергается. подбородок затрясется, слезы в три ручья. Книжку вырвет у меня, захлопнет.

— Не касю! — кричит.

Это значит — не хочет, чтобы волк козлят ел. Этого мы волку, конечно же, не позволим делать ни в коем случае. Еще чего не хватало — козлят есть! Придет Милочка и прогонит злого волка.

— А ты волка не боишься? — спрашиваю.

— Ы-ы-ы! — грозно кричит она, а сама ко мне прижимается.

Как можно не бояться волка? Бойся — не бойся, а козлят спасать надо…

— А теперь баиньки, — говорю я.

Она гладит меня мягкой ладошкой по лицу, хитро улыбается.

— Мама бай — дя?

— Нет, Милочка бай… А мам пойдет посуду мыть. Спи, моя хорошая, спи, моя родная.

Устраивается на подушке, жмурится блаженно, сложив ладошки лодочкой. Опять экзема выступила на щеках. прямо уже не знаю, чем ее кормить…

Больно. Стыдно за те злые мысли, которые только что омерзительным змеиным клубком копошились у меня в голове. Нет. Никакая она не дебильная. Ну, не вундеркинд, конечно, но вполне нормальный ребенок, что бы там ни говорили специалисты. Я много с ней занимаюсь. И буду заниматься еще больше. Я все для нее сделаю! Никому не позволю ее обидеть!

Но так ужасно сознавать, что никто в мире не способен причинить ей зла больше, чем я сама. Как это чуть не случилось сегодня.

Какое счастье, что я все-таки сдержалась, не произнесла этих страшных, непоправимых слов!

Но смогу ли я сдерживаться ВСЕГДА? Особенно, если у меня родится Алешка… Вдруг он так и останется для Гриши чужим — не “его”, а “моим” ребенком. В отличие от Милочки… И придется каждый раз держать себя за язык. Придется. Придется…

Я смотрю на засыпающую Милочку сквозь слезы. Она так некрасива. Не могу понять, на кого из троих она похожа? Маленькие глазки, сплющенный нос… На Шуру?.. Коротенькие кривые ножки, оттопыренные уши… На Мишу?.. Низкий лоб, скошенный подбородок… Юра?..

У меня так и не хватило духу, несмотря на требование Гриши, запретить Милочке называть меня мамой. Как это так — у всех детей мамы, как мамы, а у Милочки — фотография на стене? Нет. Пусть тогда у нее будут две мамы. Одна кротко и нежно улыбается ей со стены, а другая варит кашку, завязывает бантики, вытирает носик и сажает на горшок. Мать земная и мать небесная.

Первое время я добросовестно, как и обещала, каждый день показывала Милочке Люсины фотографии, непрерывно повторяя: “Это мама”. Она сначала относилась к моему сообщению с недоверием, а потом привыкла. Спросишь: “Где мама?” — укажет пальчиком на стенку и бегом ко мне. Гриша в конце концов смирился и вообще перестал заговаривать на эту тему. Да и я, честно говоря. со временем все реже и реже напоминала Милочке о Люсе. Не до того было. Болезни, заботы. Потом я работать пошла — в садик. Из-за Милочки. Садик санаторного типа, туда не так-то просто устроить ребенка. Вот я и оформилась сама. Нянечкой. Очень удобно. И Грише полегче. Хотя заработок у меня не особенно большой, зато питание бесплатное. А главное — Милочка пристроена. И мне гораздо спокойнее, когда она рядом.

— Когда ты пойдешь на аборт? — спросил меня на другой день Гриша. Спросил так, будто этот вопрос вполне решен и не требует дальнейшего обсуждения.