Валентина Соловьева - Ничего страшного

Мне говорили, что она никогда не сможет ходить. А она уже бегает!

Ей поставили диагноз — олигофрения, а я не только научила ее говорить, но к четырем годам она знала уже почти все буквы!

Дитя, зачатое и выношенное без любви, она способна была существовать лишь в атмосфере непрерывной, нерассуждающей и несравнивающей любви.

И лишить ее такой любви было бы бесчеловечно.

Гриша?.. Но он ведь мужчина, а для мужчин любовь — к женщинам ли, к собственным ли детям — всего лишь один из способов самоутверждения, самолюбования, не более того. Если дети не оправдывают надежд, то… за что их любить?

Он только делает вид из гордости, из самолюбия, из упрямства, Будто Милочка все еще что-то значит для него.

Может быть, я и не права… Но он так изменился в последнее время. Почти не подходит к Милочке. Без прежнего живого интереса выслушивает мои рассказы о ее успехах. И не раз я замечала, как холодная тень набегает на его лицо, когда девочка бросается к нему навстречу с радостным воплем: “Папа!”

Таким же холодом он обдавал порой и меня, обнаруживая мои ненавязчивые попытки напомнить о наших с ним “особых” отношениях — то, ставя на стол тарелку, случайно потрусь щекой о его плечо, то потянусь застегнуть пуговицу на рубашке… Взглянет на меня отчужденно — чего надо? Твое время — ночь. И не лезь раньше положенного срока.

Не мог он признаться себе, что любит меня. И не принимала его душа ТАКОЙ любви.

Да никакой любви и не было. А что было? Трение и содрогание двух тел. Общее преступление, творимое под покровом тьмы.

В этот преступный сговор вовлекла его я. Тайно проникнув, застав врасплох, воспользовавшись его минутной слабостью — я вдребезги разбила и опошлила все, чем он дорожил.

Я отняла у него возвышенную и чистую любовь к мертвой Люсе. Храня ей верность, он не только страдал, но и испытывал своеобразное горькое наслаждение, черпал силы и утешение в своих страданиях. Я развеяла ореол благородного мученичества, который окружал его. Я доказала ему, что он такой же, как все. Обыкновенный, слабый человек. Не властный над потребностями собственной плоти. Какой удар! Какое жестокое разочарование в себе!

Нет, он не мог мне этого простить.

Но ведь и я, коварная женщина, в глубине души была несколько разочарована… Но я-то уж как-нибудь с этим смирилась бы. И, думаю, довольно быстро. Ведь любить, стоя на коленях, не так удобно, как кажется вначале.

А он смириться не мог. Вот так взять — и запросто лишиться всего, что имел. Потерять уважение к себе, приобретенное такой ценой!

А что я дала ему взамен? Да сущие пустяки. Кратковременное удовольствие, разжигающие похоть ласки, к которым он пристрастился, как к наркотику. А после — пустота во всем теле, усталость, отвращение к себе, презрение ко мне… И заглушить это можно лишь новой порцией запретных наслаждений, получаемых от женщины, которую не только не любишь, но даже и не уважаешь…

Конечно, подобная зависимость тяготила его, он и не старался скрыть это от меня. Ох, до чего же я была слепа! Как не хотела этого замечать. Как убеждала себя, что я нужна ему. Не важно в качестве кого или чего! Я нужна ему. И все. Вот я — на бери.

То, что давала ему Люська, могла дать только она, и больше никто. А то, что он получал от меня… ну, это в состоянии сделать для него любая другая женщина.

Так чего же проще? Нет проблем…

И другие женщины не замедлили появиться. Он начал изменять мне. (Изменять? Мне? Резиновой кукле?..)

Никогда не забуду тот взгляд, полный тайного самодовольства, который он бросил на меня, когда это случилось впервые. (“Что? Съела? Плевать я на тебя хотел! Я теперь свободен от тебя отныне и навеки…”)

Да, так он думал… Но ошибался.

И исходил от него запах чужой плоти, и снимала я с его пиджака женские волосы — то черные, то рыжие, то прямые, то волнистые, травленные перекисью и изжеванные химической завивкой… В конце концов я сбилась со счета. Сколько их было? Да какое это имело значение…

Для него это был лишь один из способов доказать мне (а точнее — себе самому), что я ему больше не нужна. И чтобы отомстить мне за то, что я все еще нужна ему почему-то.

А “доказав” и “отомстив”, то есть отдав дань своей независимости, он шел домой, ко мне, и отнюдь не пренебрегал своими “супружескими” обязанностями. А когда я однажды попыталась уклониться от такой чести, он добился силой всего, чего хотел. Знал ведь, что я не буду поднимать шум — из-за Милочки.

Более того, он потребовал, чтобы я спала в его комнате — видимо, во избежание подобных инцидентов. И чтоб всегда была под рукой. Если понадоблюсь.

— Ты ведь мне жена, — насмешливо сказал он, — Или кто?

Что я могла ему ответить? Не знаю, что… Разве надувная игрушка имеет право возмущаться и протестовать?

Однажды я задержалась на работе — пришлось подменить заболевшую ночную няню. Позвонила Грише, предупредила, а вечером, уложив детей спать (Милочку я тоже оставила в садике — чего туда-сюда таскать…), решила сбегать домой, переодеться, принять душ и приготовить Грише что-нибудь на утро.

В комнате горел свет, я открыла дверь и остановилась, ничего не понимая. То есть я, конечно, сразу все поняла, просто растерялась, то есть не знала, как на это реагировать, то есть знала, что нужно поскорей убежать куда-нибудь, спрятаться, чтобы ничего этого не видеть, но почему-то стояла и не двигалась, тараща квадратные от изумления глаза…

Женщина первая меня заметила, ойкнула, что-то сказала Грише. Он повернулся и посмотрел на меня с гадкой улыбкой. Он не мог или не хотел перестать, а может быть ему даже нравилось, что я вижу ЭТО.

Я шарахнулась, выскочила оттуда, заметалась, хватая из шкафа какие-то совершенно ненужные мне вещи, все, что под руку попадется пихая в чемодан, а потом подумала — зачем, куда я пойду с этим чемоданом, и что будет с Милочкой… Выронила чемодан, вещи рассыпались по полу, я запуталась в каких-то рукавах, чуть не упала, потом вдруг села на стул и впала в оцепенение.

Хлопнула входная дверь. Щелкнул выключатель в ванной. Зажурчала, зашипела, забулькала вода.

Мой мальчик решил принять душ. Освежить разгоряченное любовными упражнениями тело. Потом он поужинает, выкурит сигаретку перед сном. Наберется сил и увлечет меня на супружеское ложе, пахнущее чужим потом и свежей спермой… А как же иначе? Ведь для полноты ощущений ему нужна я, а без этого удовольствие будет недостаточным. Мое унижение — последний аккорд в любовной симфонии. Финал-апофеоз.

Ну, что ж… Иди, мой мальчик, я жду тебя, как всегда покорная и готовая к многоразовому употреблению. (Вольно ж мне было превращать себя в подстилку, в коврик для ног…) Иди, мой дорогой, мне все равно деваться некуда. Я не оставлю Милочку, потому что, кроме меня, она никому не нужна. И тебе, Гриша, она не нужна тоже. Да и не отец ты ей вовсе. Но этого я тебе и под пытками не скажу!