Валентина Соловьева - Ничего страшного

— Что? — вскрикнула я и вцепилась в нее мертвой хваткой. — Люба! — дрожащим голосом сказала я. — Пожалуйста! Я вас умоляю! Можно, я буду приходить и забирать молоко?

— Да ради бога, — пожала она плечами. Что мне жалко, что ли? На чем записать адрес?

— Люба! — с отчаянной наглостью сказала я. — А можно прямо сейчас? Хоть сколько есть…

— Сейчас? Но утреннее я уже вылила, а больше пока нет… А, ладно! Пошли. Сейчас подоюсь, а к следующему кормлению еще набежит.

Она нацедила мне почти поллитра.

Любиным молоком мы выкармливали Милочку месяцев до десяти. Люба была просто неисчерпаема. Она сама весело смеялась над собой: “Молочная порода! Дойная корова! Молочный комбинат в действии!..” Она подставляла под свои тяжелые в молочных прожилках полушария по литровой банке, наклонялась, упиралась локтями в стол, и молоко с тонким журчанием само текло туда тугими скрученными струйками.

Милочка быстро поправлялась. Сыпь у нее прошла. Правда, иногда появлялась снова — когда Люба, не выдержав, то апельсинов объестся, то шоколаду. Она ведь сама еще почти ребенок — только-только восемнадцать исполнилось. Она по секрету рассказала мне, что они с Вовкой трахаются с пятнадцати лет. “А теперь он меня бросит, — невозмутимо сказала она, — потому что я жирная стала, как гиппопотам, а ему худенькие нравятся…”

Но, по-моему, Вовка ее не собирался бросать. Он писал ей обстоятельные письма и регулярно слал свои фотографии в десантной форме. На этих фотографиях он выглядел сердитым подростком.

А однажды я встретила Костю.

Я гуляла с Милочкой в сквере, недалеко от дома. Был уже март месяц. Солнце пригревало. Осевший грязный снег корчился под лавками и в зарослях кустарника. Костя читал какие-то объявления на столбе и делал вид, что очень увлечен этим занятием. Надо сказать, что я раньше его замечала несколько раз во время прогулок с Милочкой. Правда, издалека. То за деревьями мелькнет. То на углу маячит. Я догадывалась, что он изучил мой маршрут и специально попадается на дороге. только гипертрофированное самолюбие не позволяет ему подойти первым.

— Костя! — окликнула я.

Он обернулся и, с трудом сохраняя на лице равнодушное, независимое выражение, сказал:

— А, это ты… Привет.

— Привет! — радостно улыбнулась я. — Ты как здесь оказался?

— Да так… Случайно.

Ясно. Не успел ничего придумать.

— Пойдем, — сказала я. — Я тут рядом живу. Милочка будет спать еще часов до трех. А мы с тобой пока… поговорим.

Он посмотрел на часы, нахмурился и нехотя сказал:

— Ладно…

По дороге я рассказывала про Милочку, что скоро зубки будут резаться, что ползунки — помнишь? которые ты покупал в “Детском мире” — ей уже почти как раз, что она хорошо лежит на животике и даже пытается поворачиваться набок… В общем, всякую ерунду. Лишь бы не молчать.

— А ты как? — наконец, спросила я.

— Да так, неопределенно ответил он.

Ну вот, и пришли. Милочку прямо в коляске я выставила на балкон. На свежем воздухе она может проспать и больше, чем до трех. Может и до четырех. Или даже до полпятого.

— Подожди, — сказала я Косте и пошла в ванную. Приняла душ, придирчиво поглядела на себя в маленькое зеркальце. Выгляжу я, конечно, не очень. Бледная. И веснушки выступили. Припудрила нос и щеки. Сойдет. Распустила волосы. Накинула халатик на голое тело и, не застегивая его, вышла из ванной.

Костя сидел на кухне, облокотившись на стол, и сосредоточенно разглядывал какое-то пятно на клетчатой скатерти.

— Ну, здравствуй! — шепнула я и села ему на колени. Халатик распахнулся. Он отвел глаза. — Здравствуй, — повторила я, пряча лицо у него на груди.

Он был напряжен, весь натянут, как провода высоковольтных передач. Неловко просунул руку под халатик и сразу отдернул, точно обжегся.

— Не могу, Светка, — подавленно сказал он, — Не могу — здесь…

— Ну, пойдем в комнату, — предложила я, хотя все прекрасно поняла.

— Нет, — покачал он головой, — не в этом дело…

— Ну, чего ты испугался? — ласково сказала я. — Гриша придет не раньше восьми, он сейчас в техникуме на полставки вечерние курсы ведет…

— Ты чужая. Ты уже не моя…

— Твоя, твоя, — засмеялась я, — Еще как твоя! Сейчас ты в этом убедишься.

И начала расстегивать ему молнию. Зачем — не знаю. Сразу ведь поняла, что делать ничего не нужно. Как увидела его, так и поняла. Не люблю я его. Вот что. Не нужен он мне. Совсем. Он тут не причем. Просто всю любовь, которая отпущена на мой век, вобрала в себя Милочка, впитала, всосала до капельки. Ничего никому не осталось. Конечно, я могла сделать усилие над собой, изобразить и страсть, и нежность… Но зачем? Зачем?

Пусто было у меня на душе, тоскливо, но я продолжала игриво хихикать, прижиматься к нему, запустила руки под рубашку, куснула его за ухо, пощекотала кончиком языка шею…

Чувствовала я себя просто отвратительно. Было стыдно и противно. Точно я изменяю своей ненаглядной Милочке с этим чужим, посторонним для нее мужиком.

— Не надо, — сказал он, — не мучай себя, Светка…

Я встала с его колен, двумя руками стянула полы узкого халатика. Он посмотрел на меня протяжным взглядом. Долго смотрел. И я, как загипнотизированная, не могла пошевелиться. Халатик расползался на груди и животе, я стягивала его снова и снова…

Наконец, он встал, ладонями обхватил мою голову, нагнулся и бережно поцеловал меня в губы.

— Бедная… Бедная моя Светка, — грустно сказал он.

Потом резко оттолкнул меня и, не оборачиваясь, пошел к дверям.

— И не смей больше шляться возле моего дома! — со злостью крикнула я ему вслед. — Никогда! Слышишь!

Он ничего не ответил.

Где-то месяцев в восемь, в девять я впервые всерьез забеспокоилась. То есть я, конечно, и раньше замечала, что Милочка немного отстает в развитии. Меня это пугало, но не очень. Я по нескольку раз в день проделывала с ней полный комплекс гимнастических упражнений, освоила все виды массажа, старалась побольше разговаривать с ней. А сама то и дело поглядывала в книги — что нам полагается делать в шесть месяцев? в семь? в восемь? Ну да, немножко запаздываем. Но ведь и в книгах пишут, что у разных детей бывает по-разному. И задержка в один-два месяца еще ничего не означает. Лишь бы все остальное было в норме. А Милочка — славная, толстопузенькая, улыбчивая. Пуховая лысинка, две кудряшки по бокам. Круглый носик. Два зуба сверху и два снизу пробиваются.

И тем не менее я вглядываюсь в нее с тревогой. Почему она до сих пор не встает на ножки? Любин Павлик на месяц младше, а уже ходит, держась за манеж.

— Толстуха она у тебя, — смеялась Люба, — Не может задницу от пола оторвать.

А почему она не хочет ничего говорить? Любин Павлик уже три слова знает: “Кыть, ма и па”, а Милочка только гудит и пузыри пускает.