Анатолий Постолов - Речитатив

Мне стало интересно, я вообще-то собирался пойти на ланч, но решил, что стоит задержаться. И вот эта мускулистая «девица» начала мне плести запутанную эпопею из своего детства о матери, которая породила в ней страх перед женщинами… То есть там преобладала мамаша, которая всех его девушек открыто унижала, так сказать, обесценивала; при этом, каждый раз показывала ему свою силу, пугала, что все состояние оставит благотворительным организациям, а там, видно по всему, фигурировали «старые деньги» и немалые… Ему снились кошмары, он хотел ее убить или убить себя ей в отместку… Минут тридцать он пел мне эту мешанину из древнегреческих трагедий, и у него на ногах были самые натуральные котурны, то есть такая танкетка, что нормальная баба вряд ли бы надела. Цирк, да и только. И вот что интересно: мой сегодняшний клиент вывел свою теорию из той же зависимости от материнского ига. Просто у транссексуала вполне осознанные воспоминания детства и тинейджерства пропущены через мясорубку мамочкиной диктатуры, а у моего сегодняшнего героя реальность подменилась подсознанием, и в процессе сессии в какой-то момент музыкального аккомпанимента произошел переворот в сознании, и тут скрывается самый интересный момент, который я пытаюсь понять, но пока захожу в тупик. Какой-то пассаж или несколько нот, найденных бледнолицым поляком полтораста лет назад, сдетонировали в мозгу моего пациента.

– А может быть, это мелодия, которую он слышал, пока был в утробе у матери. Я читала, что человеческое ухо – один из немногих органов, которые полностью формируется в материнской утробе.

– Верно. Но мы не знаем, как плод воспринимает звуки. Вряд ли пятимесячный зародыш вкладывает смысл в тот звукоряд, который он слышит, но на клеточном уровне возможно происходит запоминание, вроде компьютерной кодировки. Немалую роль во всех этих процессах у моего клиента могла сыграть и родовая травма. Он ведь упомянул о желании вернуться в материнскую утробу и никогда оттуда не выходить. Да что там говорить… Этот Юджин – не подарочек.

Юлиан замолчал и, усмехнувшись, посмотрел на Виолу:

– Ну что, ты удовлетворена моими ответами? Я разрешил твои сомнения или наоборот – еще больше затуманил…

– Господи, я же тебя не допрашивала, глупыш, и не намерена залезать тебе в душу, просто в какой-то момент показалось, что у тебя за такими словами, как «супер», «клиент повержен», звучат несвойственные тебе легкомысленно-помпезные нотки – вот и все. Значит, мне только показалось. Ты Варшавскому не звонил?

– Ты полагаешь, надо позвонить? Все же сеанс – дело сугубо конфиденциальное. Такие вещи не принято обсуждать.

– Жюль, он ведь тебе послал этого клиента. Не входи в детали, просто расскажи ему в нескольких словах, что произошло. Варшавскому интересен не клиент с его психозами, а комната и музыка. Кстати говоря, о музыке. Почему именно ноктюрн Шопена?

– Даже не знаю… Чисто импульсивно… Когда посмотрел в список, глаза остановились именно на этой строчке. Выбор на авось, подсознательно, но вот видишь – не промахнулся.

Юлиан умолчал о том, что музыку он в тот момент выбрал больше для себя, чем для клиента. Ему надо было спрятать в ней свою нелепо явившуюся наготу, и в тот момент он подумал, что Шопен с его умением раскрепощать чувства, наполняя их какой-то особой медитативной лирикой, отвлечет его от неприятных ассоциаций. Но Виола словно разгадала этот нехитрый маневр или почувствовала слегка припудренную полуправду в его «не промахнулся». Она неопределенно покачала головой и сказала, улыбнувшись:

– А ты знаешь, я одну вещь Мендельсона записала… Она самая последняя в списке. «Песня гондольера» называется. Очень простая мелодия без слов, будто тысячи раз слышаная-переслышаная, но она – как откровение… Что-то в ней есть земное и в то же время надмирное… Если тебе когда-нибудь станет грустно, ты ее послушай… А вообще, я хочу выпить за тебя, Жюлька. Ты проделал сегодня работу, за которую далеко не всякий бы взялся. Ты, как мне кажется, даже самого себя сумел победить, отбросил свой обычный цинизм и в почти безнадежной ситуации дал человеку надежду. Разве этого мало?

Он промолчал, наполнил свой и ее бокалы густым терпким вином и сразу сделал несколько жадных глотков, морщась от вяжущей рот кислинки… И в этот момент он стал похож, как тогда в ресторане, в день ее рождения, на феллиниевско-го клоуна, загримировавшего половину своего лица и на миг потерявшего ощущение реальности, ибо каждая половинка – клоунская красногубая и подлинная, подкрашенная акварелью мягкого уличного света, отталкивались друг от друга и снова стремились слиться, будто пытались смыть эту границу, лишенную нейтральной полосы и разделившую их на две державы.

Варшавскому он все же позвонил. Намеренно выбрал утренние часы, полагая, что включится автоответчик и тогда можно будет оставить короткое деловое сообщение, не вдаваясь в детали и не отвечая на возможные вопросы.

К его огорчению, буквально после второго гудка в трубке зарокотало баритональное:

– А я все жду, когда вы позвоните!

– Какая неожиданность, – сказал Юлиан. – Неужели в четвертый день творения, когда Господь, если не ошибаюсь, приступил к самой опасной и неблагодарной своей миссии – сотворению человекоподобных, вы, мессир, взяли себе выходной.

Варшавский рассмеялся.

– На моем телефоне высветился ваш номер, и я сразу включился. Вы позвонили буквально между двумя клиентами: один только что вышел из кабинета, а другой еще не зашел. Ждет моей команды. А вот с этапами творения у вас прокол получился. Ставлю вам двойку по Закону Божьему. До сотворения человекоподобных оставалось еще думаю несколько сот миллионов лет, а если верить Библии – так Господь за нашего брата принялся в пятницу, причем, поближе к вечеру.

– То есть нас он оставил напоследок и явно работал в спешке, думая о предстоящем отдыхе.

– Ну почему же. Вся подготовительная работа была уже сделана, и глина даже замешана и налеплена на костяк. Оставалось только вдохнуть жизнь. Впрочем, это другая тема. Расскажите лучше о первом визите. Я понимаю, что вы постарались меня не застать, а я – вон какой оборотень – айн-цвайн – и явился. Теперь у вас нет выхода, разве что бежать через вход, но я вас так просто туда не пущу. Алло? Вы где, Юлиан?

– Здесь я, здесь. Не скажу, что клиент оказался легким орешком, он меня основательно помучил, но комната, а может, и музыка, помноженная на комнату, сотворили свой эффект внезапного откровения. Так что примите мой решпект.

– Значит, комната не миф и не игра моего воображения. Впрочем, я не себя должен убеждать, я-то об этом знал с той минуты, когда перешагнул порог вашего офиса. Очень, кстати, противное слово – «офис». Чувствуете, какая в нем проглядывает английская чопорность?