Анатолий Постолов - Речитатив

Так вот: в один из осенних дней 1957 году пришла на имя моего отца телеграмма из Пуховичей – это то самое местечко, откуда он сбежал в четырнадцать лет. Телеграмма была послана двоюродной сестрой, в ней было несколько слов: «Отец при смерти, приезжай». Папа провел бессонную ночь, что-то обсуждая с мамой, а утром послал свой ответ: «Занят особо ответственным поручением, приехать не могу». А еще через два дня пришла последняя телеграмма: «Твой отец скончался. Похороны воскресенье». Он и на похороны не поехал. Заперся у себя в кабинете, долго оттуда не выходил. Потом вышел, от него сильно пахло водкой. Моей сестре в 1957 году было одиннадцать, и она слышала разговоры родителей. Она не все поняла, но общий смысл событий уловила.

Когда сестра мне рассказала эту историю, я понял, что произошло совершенно невероятное. Мой папа сошел с ума и представляет себе, будто он – сам отец своего отца. Сестра моя высказала предположение, что это просто совесть в нем заговорила. Даже если так, я не думаю, что мозг его работает в нормальном режиме – какие-то необратимые сдвиги произошли. Но меня мучает только одно: как ему помочь, как вызволить его из этой клетки? Я и сегодня был у него, он посмотрел на меня с такой болью, что у меня все внутри оборвалось. «Сынок, – сказал он с той же настойчивостью, – почему ты не приехал на мои похороны…» Нет, не сказал – простонал… прорыдал…

И вот я здесь. Еще когда к вашей двери приближался, подумал: а зачем, собственно, я к психологу пришел, как он мне может помочь? Но больше мне не к кому идти…

Юлиан, сложив руки на груди, пристально смотрел на Макса:

– Вы знаете, это одна из самых невероятных историй, которые я в своей жизни слышал. Самое удивительное, что я в нее верю. Я читал о случаях, когда люди, испытавшие потрясения, травмы, начинали говорить на языках, им совершенно неизвестных, но случай такого перевоплощения необычен тем, что здесь вмешалась – ваша сестра права – совесть. Не удар молнии, не травма головы и даже не тромб в кровеносном сосуде, хотя это прямая причина инсульта. О подобной сублимации писали Юнг и Фрейд, но они брали как пример проявления угрызений совести – сновидения, в которых стыд за аморальный поступок мог вызвать конкретные образы и даже кошмары.

Здесь же совсем другое. Это целый пласт неисследованного. Такая наука, как психогенетика, могла бы найти немало любопытного в рассказанной вами истории. Это одно из поразительных проявлений бессознательного в сознательном.

А теперь слушайте, что я вам посоветую сделать. В следующий раз, придя к отцу, скажите ему, что вы были на его похоронах, просто стояли в стороне – поэтому он вас не увидел. Важно произнести эти слова с глубоким чувством, не механически. Вам придется перевоплотиться так же, как ваш отец перевоплотился в своего отца, но теперь вам надо сыграть его самого. Этот текст обязательно выучите на идиш. И вот почему. Скорее всего, те первые фразы, которые он произносил, вроде того что просил стакан воды, были автоматическим воспроизведением утопленных в памяти страниц детства. Это при инсультах часто бывает. Но его слова о похоронах – это феноменальный случай перевоплощения в образ другого человека, а возможно, и проявление, как в фотографическом растворе, духовной сущности его отца. Вы упомянули, что в эти минуты его лицо было совсем другим – трагичное лицо, а не маска человека с пораженным мозгом. Вы понимаете, совесть, угрызения совести осуществили невероятное – реанимацию памяти, языка, сознания, и получилось так, будто инсульт поразил другого человека, а не того, который спросил вас, почему вы не пришли на его похороны.

Юлиан замолчал, а Дарский с каким-то растерянным видом потер лоб, но в этот раз не наигранно, без всякой позы. Он, словно не веря услышанному, покачал головой и сказал:

– Есть еще одна деталь, о которой я не могу вам не рассказать. Несколько дней назад я сидел у компьютера и занимался своими делами и почему-то вдруг подумал: «Ачто это за молитва такая «Кол нидрей», почему именно на ее мотив мой отец поет свои странные речи»? Открыл еврейскую энциклопедию и вдруг прочел фразу, которая не отпускает меня до сих пор: «И будет прощено всей общине сынов Израиля и чужеземцу, живущему среди них, ибо весь народ – в неведении». Это слова из Книги Чисел, они входят в текст молитвы «Кол нидрей». И вот сейчас, после того, что вы сказали, я подумал: но ведь эти слова о нем – о моем отце, и о его отце, и обо всей России – все были в неведении и все стали жертвами этого неведения, независимо от национальности. Это о нас всех – забывших свою веру, предавших своих родителей и выхолостивших свою память… Это о нас всех…

После того как Дарский ушел, Юлиан долго сидел в своем кресле, пытаясь собрать воедино нахлынувший на него сумбур мыслей. Он вдруг почувствовал невероятную усталость и неуют от той тишины, которая всегда была его союзницей в минуты, когда хотелось расслабиться, и которая теперь давила на него так, будто сама искала выход из сжатого пространства комнаты. Он подумал, что музыкальная шкатулка Варшавского в этот раз не сработала и не сыграла свою мелодию спасения, поскольку некого было спасать… Но если бы этот выживший из ума старик оказался вдруг здесь, в комнате, разве музыка смогла бы преодолеть не просто сопротивление пораженного мозга, а фактически переплыть реку забвения… оживить соляной столб… выдавить смоляную слезу из сухой крестовины? Музыка… «А какая музыка могла бы его исцелить?» – подумал Юлиан, рассеянно проглядывая перечень мелодий, записанных Виолой. На глаза ему попалась строчка: «Мендельсон. Песня гондольера». Она была последней в списке. И тут он вспомнил, что Виола упомянула эту вещь Мендельсона, когда они сидели в кафе «Флора».

Юлиан включил проигрыватель, закрыл глаза, и его утлая лодочка выплыла из заросшей ряской заводи на чистую воду, в которой отражался и причудливо очерчивал себя крутой берег с его затейливо разбросанными кустами можжевельника и древними лохматыми елями, чьи корни кое-где продирались через каменные пролежни, повисая в воздухе, как скрюченные пальцы стариков. А в промоинах и трещинах могучих валунов гнездились эдельвейсы и кучковались колонии вереска, создавая груботканый рокарий дикой природы.

Но вот, каким-то чудесным образом Юлианова плоскодонка стала вытягиваться, обретая аскетично-черное тело гондолы, и в спокойные вдумчивые аккорды суровой родины вдруг проникло почти невесомое венецианское тремоло, сыгранное водяными каплями, слетевшими с весла гондольера. И реликтовые ели начали коченеть, обрастая каменной чешуей и преображаясь в кирпичные дома, подточенные тиной, в заплатах сырости, с окнами, глядящими внутрь, словно ищущими свое прошлое… А невесомые молоточки тремоло выхватывали что-то неуловимое из дымки завороженного дня: звоночки трамваев на улицах старого города… вокализ жаворонка на опушке утреннего леса… потрескивание отгоревшей свечи в шандале и блики сухого пламени на впалой щеке музыканта…