Йозеф Хазлингер - Венский бал

Пить мы не бросили, но потребление алкоголя свелось к бокалу вина с содовой за обедом. А позволял ли себе кто-нибудь пару бутылок пива по вечерам, когда оставался один, я сказать не могу. Что касается лично меня, то я не нарушал уговора.

Как-то раз за обедом у нас поднялось настроение и взыграла фантазия. Бригадир, намекая на учрежденный Правительственный комитет по борьбе с происками неонацистов, высказал идею:

– Давайте создадим комитет по перевоспитанию черножопых, которые воруют в магазинах, и предложим свои услуги этому универмагу.

Пузырь, разделываясь с запеченной рыбой, развил эту мысль:

– Надо оборудовать производственное помещение в подвале универмага. Нас бы вполне устроили десять процентов от суммы, которую сэкономит заведение благодаря нашей работе.

– Супер! – сказал Панда. – Как поймаем черненького, первым делом спросим, не проголодался ли он? Ведь у них якобы разрешается воровать, только если голод подопрет. Если этот сраный гость скажет, что хочет кушать, мы заставим его сожрать все наворованное.

– А пока, мол, не слопаешь все вместе с упаковкой, ты отсюда не выйдешь, – продолжил Пузырь. – Уж мы его попотчуем, впихнем ему в рот и сыр, и лак для ногтей, и шариковую ручку. А то, что не сожрет, вобьем ему в пасть, будь то хоть напильник, хоть рашпиль или гаечный ключ.

Мы раздухарились и заказали еще вина. Начались импровизации на тему, какое широкое поле деятельности открывалось бы перед нами, если бы мы были все теми же парнями из Раппоттенштайна. Мы свяжем черножопому руки и разомкнем челюсти. Потом вгоним ему в пищевод напильник, рашпиль и гаечный ключ, после чего сомкнем ему челюсти, пока кровь из ушей не хлынет. Нож и другие острые предметы должны войти в него более коротким путем – ударом в брюхо. У баб стибренные столовые приборы найдут себе место во влагалище, после чего оно будет закрыто на засов с помощью вилки. Если предметы слишком громоздки, придется разрезать живот. Мы запрессуем книги, компакт-диски, электронные игрушки, электродрели в самое дерьмо, а потом наложим швы. Но не забыть бы заранее врубить на полную мощь магнитофон. А потом скажем: «Вот и все дела, теперь можешь идти. Если на выходе запищит контрольный аппарат, передай привет от нас. Твой живот у тебя отнять никто не сможет».

Мы уже недели две валандались с ремонтом кинотеатра, как вдруг к нашему столику в ресторане подходит Жердь.

– Там, сзади, – шепнул он.

– Кто? Что?

Он кивнул в сторону столика у окна. Там сидел Файльбёк. На нас он не обращал внимания, то пялился в газету возле своей тарелки, то косился на окно. Похоже, он и про еду-то забыл. Файльбёк сидел на другом краю зала. Там обслуживала молодая коллега Жерди. Потом он заказал еще кофе. Мы давно отказались от кофе. Нам это далось лете всего. Может, Файльбёк своим кофепитием хотел подать нам какой-то знак? Прихлебывая, он читал газету. На нас так и не взглянул. Должно быть, его послал Нижайший, подумали мы сперва. Надо было указать нам на какую-то ошибку. Но Файльбёк мог бы и сказать об этом. Или же своим молчанием он хотел намекнуть, что нас пасут? Мы на крючке у полиции? Файльбёк проследовал мимо нас к выходу, не проронив ни слова и не глядя в нашу сторону.

Теперь уже мы обедали поочередно. Со дня на день могло прийти сообщение. Файльбёк приходил и садился в тот же угол, избегая всякого контакта с нами. Так продолжалось до тех пор, пока однажды Пузырь не пришел с известием: «Пятница, пятнадцать ноль-ноль, парк Антона Бенья».

Файльбёк не доверял нам. Он думал, что по указанию Нижайшего мы встречаемся, следуя некоему плану, который не только не предусматривает участия его, Файльбёка, но и, возможно, направлен против него. Он хотел показать нам, что знает все и видит нас насквозь.

Но в то время нам нечего было скрывать от Файльбёка, да и оснований для этого не было. Наш уговор вроде бы соблюдался. Или все-таки нет? Правда открылась мне лишь позднее. Если Нижайший ослаблял поводок, то не потому, что доверял нам, но для того, чтобы понаблюдать за нами. Он никогда не исключал возможности предательства. А может, хотел даже подтолкнуть к нему.

Я постарался – и, наверное, не только я, – чтобы Нижайший узнал о наших встречах в ресторане и в парке. Нижайший узнал все. От него было просто невозможно что-то утаить. Он зацепил мой мизинец своим и потянул на себя.

Никто не мог перечить ему. Эти сцепленные пальцы были клятвенным знаком нашего союза. Это как заклинание, требование полной откровенности, хотя я еще вчера считал, что прежде надо бы какое-то время понаблюдать за поведением Файльбёка. Нижайший отпустил мой палец только тогда, когда мне уже нечего было сказать.

– Замалчивание интриги, – сказал он, – хуже самой интриги. Интриган смел, он действует, он преследует свою цель. А молчаливый наблюдатель – трус, он вручает свою судьбу другим. Молчальник заслуживает более сурового наказания, чем тот, кто действует.

И хотя у меня не было особо интересных сведений, я рассказал Нижайшему все. А может, даже больше, чтобы добиться еще большего доверия. О лжи и клевете не могло быть и речи, а вот преувеличения – это, так сказать, объективная правда. Скрытая рекомендация. Но мне приходилось осторожничать. Иногда Нижайший внезапно выпускал мой палец, и он отскакивал так, что я получал щелчок. В таких случаях лучше было прервать рассказ, поскольку он явно не интересовал Нижайшего. Иное дело, когда речь заходила о Файльбёке. Я использовал возможность сказать что-то с глазу на глаз, без участия других.

А Нижайший в любом случае не подал бы виду, что ему уже что-то известно. Возможно, каждый из нас думал тогда, что только он удостоился указать на изменника.

На второй неделе мая, если не раньше, выяснилось, что Файльбёка можно встретить в парке Антона Бенья по пятницам, после обеда. Это время устраивало только нас троих из «стройбата», так как Панда и Жердь были заняты на работе. В парке было немноголюдно. В основном – дети с мамашами, ожидавшими нового приплода. Иноземцы сюда совались редко. Однажды тут резвилась ватага славянских детей, они взрывали петарды и срывали розы с кустов. Мы выдали себя за полицейских, надзирающих за иностранцами. После чего влепили каждому по паре оплеух.

– Если еще хоть раз увидим вас здесь, – пригрозили мы, – посадим в свою машину.

Они бросились наутек, потирая щеки. А вообще это был тишайший парк в Вене. На скамейках или уголках песочниц сидели женщины в возрасте от двадцати до тридцати пяти лет и рассказывали друг другу обо всем, в чем выражалась жизнедеятельность их чад. От завтрака до ужина, от шалостей при надевании трусиков утром до капризов при чистке зубов вечером. И все это передавалось без малейших пропусков и изъятий. В правой руке у каждой – кошелка с бутылочками, в левой – свитерок и курточка, которые их детки упорно отказывались надевать даже в седьмом часу вечера, когда солнце скрывалось за крышей Дома радио, и рассказы матерей переходили в монотонные призывы: «Надень же свитерок, холодно уже!» Впрочем, у них в животах, которые они украдкой поглаживали, уже шевелилось очередное потомство. Около семи появлялись отцы с пышными бородами и забирали у матерей свитера и кошелки.