Йозеф Хазлингер - Венский бал

– Оставь его в покое, – шептала она. – Он думает.

В ванной пахло одеколоном. Отец каждое утро протирал им лицо. В четверть восьмого, отправляясь в школу, я стучала в его дверь, чтобы напечатлеть прощальный поцелуй. Сам он меня не целовал, только подставлял свои свежевыбритые надушенные щеки; я поочередно касалась их губами. Если при поцелуе не втягивала губы, то, спускаясь по лестнице, чувствовала на них горький привкус.

Когда он позвонил мне во Франкфурт и с утра пораньше сообщил, что хочет пригласить нас на бал в Венской опере, я отбросила всякий политес:

– Не пойдем мы ни на какой бал! Что мы там потеряли? Герберт наверняка будет не в восторге. Да и мне эта идея, честно говоря, не нравится.

Герберт лежал рядом со мной и покачивал головой. Но отец не отступался. Несколько дней спустя, в самом начале рождественских праздников, мы приехали к нему в Берлин с подарками. С тех пор как он остался один, я не раз предлагала ему встретить Сочельник у нас. Он отказывался. Сначала я думала, это из-за Герберта, но он не желал ехать и в Вену к Зигрид, моей сестре.

Впервые мы не взяли с собой обоих наших сыновей. Они вместе с друзьями отправились на Аттерзее, где у нас был дом. Около полудня мы поехали в Берлин, по пути высадив их у Главного вокзала. Отец рассчитывал, что мы приедем с детьми. В комнате Зигрид он положил на кровати два больших пакета для них. Он был разочарован. Раньше он не очень-то заботился о внуках, предоставив это матери. А после ее смерти стал интересоваться ими. Он затевал с детьми долгие беседы. После чего давал мне советы.

Отец не преминул позвонить в ресторан, чтобы заказать столик. Там он, седой как лунь, сидел напротив нас, ухватившись руками за столешницу, и ораторствовал.

Сценарий был неизменен. Сначала он изъявлял желание выслушать нас, узнать, что нового в нашей жизни и каковы наши взаимоотношения. Об этом он спрашивал, не церемонясь. А потом уже говорил только он. Он мог, особенно в подпитии, произносить нескончаемые речи. Правда, бывали моменты, когда отец всерьез опасался наскучить слушателям. Он навис над столом, чтобы дотянуться до наших рук. И при этом сказал:

– Сократ на вопрос: стоит жениться или нет? – якобы ответил так: «Какой бы выбор ты ни сделал, тебе придется раскаяться».

– Не ты ли говорил раньше, что это слова Кьеркегора? – спросила я.

– Он их оприходовал, но изначально изречение приписывается Сократу.

Отец цитировал это сотни раз, даже произнося речь за нашим свадебным столом. И всегда в качестве источника называл Кьеркегора. Вероятно, кто-то раскрыл ему глаза на ошибку.

Потом он опять вдруг заговорил о бале в Опере. Отец рассказывал, что в 1939 году, когда он был молодым доцентом, бал в Опере случайно пришелся на день его рождения – 21 февраля. Он был тогда влюблен в ассистентку кафедры театроведения и пригласил ее на бал.

– И хотя там мозолили глаза свастики на рукавах, – вспоминал он, – и даже пришлось выслушать речи нескольких нацистских шишек, бал все же удался на славу. Твоя мать простит мне, если я скажу, что это была великолепнейшая ночь, это был самый прекрасный день рождения в моей жизни.

Должно быть, он просто боготворил ту девушку. Он продолжал на свой лад мечтать о ней, как будто моя мать, на которой он женился полгода спустя, была для него важна лишь тем, что положила конец его томлениям. В чем заключалась причина его разрыва с ассистенткой – ответа на этот вопрос мы от него так и не добились, несмотря на все наши усилия. В Вене она стала профессором и давно вышла на пенсию – вот и все, что нам удалось узнать.

– Нынешний бал, – сказал отец, – опять случайно совпадает с днем моего рождения.

Герберт коснулся ногой моей ноги и чуть заметно кивнул.

– Хорошо, отец, но боюсь, тебе будет не хватать твоей ассистентки.

– Но в мыслях я буду с ней.

Он снова дотянулся до нас руками и выразил свою благодарность.

– Знаете, я уже настолько стар, что у меня осталось не так много желаний, которые вы можете исполнить.

Добившись нашего согласия, отец пришел в веселое расположение духа. Он заказывал все новые напитки. Затем мы наведались в гостиничный бар. За последние годы я еще не видела в отце такого прилива жизненных сил. Он заказал коньяк и воду. Крепкие напитки он переносил только в том случае, если обильно запивал их водой. Оркестрик в красных ливреях играл что-то тоскливое. Поскольку свободных мест вокруг не было, за наш столик сел еще какой-то мужчина. Отец тут же втянул его в разговор. Это был бывший матрос из бывшей ГДР, который служил теперь агентом страховой фирмы и хорошо зарабатывал. Спрос на страховые услуги был, несомненно, высок. Но наш собеседник все больше говорил о море, рассказывал о суровых нравах и железной дисциплине, царивших на корабле. Отец совершенно неожиданно прервал его репликой:

– Теперь я знаю, что доведу свою книгу до конца!

Вскоре после выхода на пенсию он опубликовал книгу, которая, надо полагать, была прохладно встречена в кругу специалистов. Это было заметно по реакции отца. Он не любил говорить об этом. Отец никогда не говорил о своих неудачах. И тогда у него появилась великая цель – взять реванш за промах. Каждый день ровно в пять утра он садился за письменный стол. Его кабинет ломился от книг. Так уж повелось. Книги закрывали все стены от пола до потолка. Позднее ими стала наполняться и спальня. Помню, как он собирался поставить там первый стеллаж. Мать была против. Какое-то время ей удавалось настаивать на своем – до тех пор, пока для книг уже не осталось места даже в прихожей. Каждый год вызывали столяра, чтобы надстроить стеллаж. Отцу нравился красный цвет книжной мебели. И различные оттенки красного колера выглядели на стеллаже в спальне подобно годовым кольцам. Пять лет назад, после смерти моей матери, кабинет принял иной вид. Прежде его содержали в чистоте и порядке. Всех гостей первым делом вели в кабинет – освежиться аперитивом. Отец всегда умел производить впечатление. Но после смерти матери книжный фонд кабинета настолько разросся, что гостей усадить было некуда. Стол, кресла, все закутки, кушетка, печка на жидком топливе – все было завалено книгами и рукописями, а вскоре их штабеля почти закрыли пол. От письменного стола к двери вел теперь узкий коридор. По нему, как, вероятно, и в прежние времена, отец расхаживал взад и вперед. Наверное, не так быстро и, может быть, стараясь не упустить мысль, которая только что его посетила.

Чтобы дозвониться до него в первой половине дня, надо было звонить ровно в девять. В более раннее время он к телефону не подходил, а позднее отправлялся завтракать в кафе «Эйнштейн». Рано поутру он завтракал дома. Однако после все равно шел в кафе «Эйнштейн», где выпивал еще чашечку кофе. Он говорил, что сохранил эту привычку со времен своей венской жизни. Но мать утверждала, что в Вене он редко посещал кофейни и что в привычку это вошло только в Берлине. Кафе «Эйнштейн» он выбрал не из почтения к знаменитому коллеге, а потому, что оно находилось поблизости от дома, и еще по той причине, как он часто подчеркивал, что там гостей угощали еще и австрийским еженедельником. Мать напоминала ему, что он начал ходить в кафе за несколько лет до того, как еженедельник «Профиль» вообще появился на свет, и не сам ли он добивался расширения печатного ассортимента в кафе за счет австрийского издания. Когда я приезжала в Берлин, мы выбирали местом встречи «Эйнштейн». Мне надлежало подойти позднее, после девяти. Ему было угодно посидеть часок наедине со своими газетами.