Йозеф Хазлингер - Венский бал

Однажды я появилась преждевременно. Я была уверена, что отец заметил меня. Но он и бровью не повел. Я села за другой столик и стала наблюдать за процессом его ознакомления с прессой. Всегда все те же три газеты: «Зюддойче», «Нойе Цюрхер» и «Хералд Трибыон». Он не очень хорошо владел английским, знал его в узкоспециальном объеме, это был английский математических конгрессов. В «Хералд» он вряд ли что читал, кроме заголовков. Больше всего внимания он уделял «Зюддойче», а раз в неделю – и «Профилю». Австрийскими политическими новостями он все еще интересовался больше, чем немецкими, хотя уже тридцать пять лет жил в Берлине. Зигрид, моя сестра, которая вернулась в Вену, вынуждена была часами рассказывать об Австрии. При чтении он надевал массивные роговые очки. Когда они оказывались на столе рядом с кофейной чашкой, это был сигнал, означавший, что я могу к нему подойти. Отец делал вид, что только в эту секунду я попала в его поле зрения, он приобнимал меня и подставлял щеки для поцелуев. После чего становился необычайно щедрым. Каждая встреча с отцом была маленьким праздником. Он неизменно настаивал, чтобы я заказывала как можно больше.

Когда из кафе «Эйнштейн» мы направлялись в большую квартиру, где последние пять лет отец жил один-одинешенек, он часто останавливался на улице, хватая меня за руки. Говорить и идти одновременно он не мог. В последнее время он много мне рассказывал про свои школьные годы, про учителей гимназии «Штубенбастай». Его воспоминания на глазах принимали все более мажорный характер. Раньше его отзывы об учителях были однозначно суровы. Он утверждал, что ребенком оказался во власти кучки тяжелых невротиков и нельзя сказать, что почерпнул там нечто стоящее. Свою гимназию он называл школой оглупления, которая методично калечила наиболее одаренных учеников. И больше всего ему запомнилась школьная тирания. Но потом отец резко изменил свое мнение. И все чаще вспоминал учителей с благодарностью.

Мне показалось, что мы стоим на улице не меньше пяти минут, он держал меня за руку и говорил. В старые времена, когда он еще преподавал математику в Техническом университете, я иногда провожала его на лекцию от самого «Эйнштейна». Это был долгий путь. По городу отец почти всегда ходил пешком. Метро и автобусами старался не пользоваться. Если предстояла дальняя дорога, брал такси. Раньше он двигался очень стремительно. Мне приходилось прилагать усилия, чтобы идти в ногу с ним. Тем труднее было привыкнуть к тому, что он вдруг останавливался на пару слов или с каким-нибудь вопросом. На протяжении многих лет один из них неизменно повторялся:

– Что будет, когда умрет Тито?

Я пыталась успокоить его:

– Да ничего особенного. Они объединятся вокруг нового главы государства, и все пойдет своим чередом.

Похоже, я не убедила его. В ответ он только буркнул что-то. Во время следующей прогулки он опять схватил меня за локоть и спросил:

– Что будет, когда умрет Тито?

Еще тогда, в 70-е годы, его мучили опасения, что после смерти Тито в Югославии начнется разброд народов. А после – он был убежден – в страну войдут русские. Разубедить его было невозможно, во всяком случае мне это не удавалось.

Выпадали дни, когда его лекция начиналась в девять утра и у него не было времени сидеть в «Эйнштейне». Тогда он покупал газеты. А поскольку днем отец не находил для них свободной минуты, он укладывал их в стопки возле письменного стола. Мать не решалась выбросить газеты, так как он уверял, что просмотрит их позднее. Мать старалась контролировать прирост этих кип, время от времени она извлекала самый нижний пласт и отправляла его в мусорный ящик.

На второй день рождественских праздников по дороге домой, во Франкфурт-на-Майне, мы поразмыслили над странным желанием отца.

– Может, он надеется, – предположил Герберт, – что там появится и отставная профессорша-театроведка. А возможно, они даже втайне договорились о встрече. Кто знает, а вдруг он все эти годы встречался с ней, когда ездил на конгрессы в Вену.

Я подумала о том, что конгрессы в Вене он предпочитал всем другим. Так мне вдруг показалось. Но ведь вполне вероятно, что его тянуло туда по другой причине – там жила его дочь, моя сестра. Отец всегда, так сказать, темнил. Я не раз встречала его на улице с женщиной. Он видел только то, что у него прямо перед глазами, иначе просто никого не замечал. Отец всегда был настолько погружен в собственный мир, что не видел даже то, что бросалось в глаза. Многие вещи ему открывали газеты. В начале 80-х, когда был построен Ипотечный банк, разгорелась дискуссия по вопросам архитектуры. Один из критиков назвал здание банка бункером в фашистском вкусе. Отцу захотелось взглянуть на это сооружение. Я сказала тогда: «Ты же каждый день мимо него ходишь».

Однажды, увидев его с женщиной, я пошла вслед за ними. Временами он останавливался точно так же, как на прогулках со мной. И опять-таки держал ее за руку, когда говорил. Я не выпускала их из виду, пока они не исчезли за дверями какого-то ресторана. У отца было два круга друзей. В одном из них чувствовала себя своей и моя мать, о втором же она ничего не знала, а он никогда не рассказывал.

Вскоре после Рождества телефон снова разбудил нас в пять утра. Отец сказал, что заказал два номера в отеле «Империал».

– А почему бы и на этот раз не остановиться у Зигрид? Места хватит на всех.

– В моем возрасте, – ответил отец, – нельзя исключать, что этот бал окажется последним. Поэтому я выбрал «Империал». Но лучше, если я буду знать, что вы живете в соседнем номере.

– История приобретает остросюжетный характер, – сказал Герберт. – Придется идти к Эрве Леже, тебе же нужно соответствующее платье.

– У тебя начинаются заскоки?

Мы отправились к Эрве Леже. Герберт работает в рекламном агентстве. Он хорошо зарабатывает. Но это было самое дорогое платье из всех, которые я когда-либо покупала. Абрикосового цвета, в обтяжку, но до самых каблуков, с разрезом чуть ли не от талии и глубоким декольте. Когда я его надела, трудно было различить, где моя кожа, а где материя.

– Это платье для вечерней тусовки в баре, а не для бала в Опере, – заметила я.

– Броско и бесстыдно, – сказал Герберт. – Так мы и заявимся на бал вместе с твоим отцом.

– И ты думаешь, нас впустят?

– А мы скажем, что я князь Гогенлоэ, а ты графиня Тютю.

В начале года нам вдруг пришлось задуматься, сумеем ли мы вообще пойти на бал. Отец позвонил еще раз. Во Франкфурте-на-Майне был показан гастрольный спектакль венского Бургтеатра по пьесе Томаса Бернхарда «Площадь Героев». Отец непременно хотел его посмотреть. Он был страстным театралом. Хотя современные пьесы редко приходились ему по душе. Томас Бернхард заинтересовал его только после появления пьесы «Площадь Героев», постановку которой в Берлине он не видел. Заинтригованный газетной статьей, он купил книгу с текстом пьесы и начал вовлекать Зигрид в бесконечные разговоры. Зигрид была разочарована венской инсценировкой. А отец считал, что Бернхард точно описал ту страну, которую он знал.