Константин Кропоткин - Содом и умора

Ее полет не задался лишь благодаря расторопности соседки, которая по совместительству была и хозяйкой марусиного жилья. Она выломала дверь и, поймав представительницу внеземного разума за пеньюар, отправила ее тосковать об утерянной родине на улицу. После недолгих препирательств, там же оказался и нерадивый квартиросъемщик.

— Даже залог не вернула, — жаловался Марк, промывая ссадины.

Он явился ко мне глубокой ночью с двумя чемоданами, из которых щупальцами торчали клочья одежды. Прочее имущество хозяйка квартиры согласилась отдать только после того, как Марк возместит ей ущерб за разбитое окно.

— Давай снимем номер в гостинице! — вкрадчиво сказал я Марку. — Скажем твоей маме, что у нас места нет. Все занято.

— Как же? Я написал, что у нас большая квартира.

— А ко мне родственники приехали! — осенило меня. — Племянники.

— Нет у тебя племянников.

— Так будут! — пообещал я. — Арендую у Тани пацанов. Детки устроят такой «содом», что ей жизнь уморой не покажется.

— Гад! Ты мою мать, родную мать, хочешь выставить на улицу? Друг называется! — возмутился Марк.

— Почему на улицу? Сдадим ее в отель. Пятизвездочный. С антикварной мебелью и золоченым биде. Я даже денег дам.

— Где ты их возьмешь? — фыркнул Марк.

— Я все продам, в долги залезу, на панель пойду, лишь бы Марья-свет-Иванна погостила в Москве с полным комфортом!

— Продавать тебе нечего, денег никто не займет, а на панели тебя даже со скидкой никто не купит, — парировал Марк. — Хватит! Мама приезжает ко мне, а не в гостиницу. В конце-концов, я здесь тоже живу и имею полное право приглашать кого хочу.

Марк склонился над стопкой журналов, сваленных в кучу посередине комнаты, показывая, что разговор окончен. Упрям, как все Козероги. «И живет, как в хлеву», — сварливо подумал я, оглядывая собрание несуразностей, которые были бы хороши в мусорном ведре. Зачем ему, например, пластинки некой Марыли Родович, если у нас нет проигрывателя?

Родственные обязательства — это единственное слабое место в нашей обороне. Мы еще не научились отказывать в приюте дядьям, двоюродным сестрам и племянникам. Это однако не означает, что их наезды проходят для нас менее болезненно. Меня до сих пор одолевает нервная икота, стоит мне подумать о своей тетке, как-то совершившей краткий, но весьма поучительный визит.

Сестра моей матери, тетя Рая, провела у нас в гостях три с половиной дня. В субботу в 10 утра я встретил рейс «Иркутск — Москва» в аэропорту «Домодедово», а во вторник в четыре часа вечера махал платочком в «Шереметьево 2», провожая ее в Анталью. Итого — 78 часов, каждую минуту из которых я чувствовал себя христианским мучеником — тем самым, которого дырявили языческие стрелы. Московское метро тете Рае не понравилось потными мужчинами («они прижимаются, как маньяки!»), улицы — размалеванными девицами («твоя мама не обрадуется такой невестке!»), бутики — дороговизной («эти туфельки стоят дороже, чем 35 килограммов масла!»). Благонравие, воспитанное десятилетиями работы в отделе кадров швейной фабрики, почему-то смолчало, когда тетка рысила по городу в поисках игривого платьица для соблазнения иностранного пенсионера, и купальника, чтобы охмуренный кавалер не сомневался, что и без одежды она в свои пятьдесят с гаком выглядит как сорокалетняя девочка.

— Тетя Рая, мне кажется, что он не так много закрывает, — честно сказал я, разглядывая ее новый льняной сарафан с голой спиной.

— Зато гигиенично, — отмела она мои возражения. — Должно же тело дышать!

— И раздеваться удобно! — похвалил Марк ее выбор, чем лишь укрепил теткину неприязнь.

— Ты знаешь, что у твоего друга дурные наклонности? — зажала она меня в угол, едва мы остались наедине.

— ??

— Он разбирается в женском белье! — начала тетя Рая обвинительную речь.

— Но ты тоже разбираешься в мужских трусах! — возразил я.

В советскую пору тетя Рая обеспечивала своего супруга даровым сатиновым бельем, которое ей выдавали на фабрике в качестве премии за ударный труд. Бедный дядя Володя так и умер, уверенный, что исподнее должно быть неудобным, буро-синим и до колен.

— Сегодня в универмаге твой друг спросил у меня номер бюстгальтера! — не отступала она.

— Наверное, хотел подарить тебе свой собственный, — пошутил я и очень скоро об этом пожалел.

Всего через несколько часов после отъезда тети Раи мне позвонила мать. Рыдая, она потребовала, чтобы я срочно паковал вещи и перебирался в более безопасное место подальше от каких-то «травеститов».

— Я не для того тебя родила и вырастила! — взмывала мать к патетическим высотам.

Даже удивительно, что телефонные провода, транслировавшие эдакий эмоциональный накал, не обуглились.

Чтобы докопаться до причины истовой материнской заботы, мне пришлось потратить 30 минут телефонного времени и все свое красноречие. Оказалось, что тетка была настолько озабочена моей нравственностью, что, приземлившись на турецком морском бережку, первым делом понеслась к телефону и проинформировала сестру про «распущенного молодого человека», с которым делит кров ее сын. Последовательностью речь тети Раи, видимо, не отличалась, поскольку моя мать решила, будто я подался в сектанты, которые рядятся в женское белье и исполняют в нем какие-то экзотические обряды.

«Дурдом на выезде» — аттестовал ситуацию Кирыч.

Ему легко смеяться. Во-первых, у него нет любопытных родственников. Сестра Клара — единственная родня Кирыча — сама боится, как бы братец не завел речь о разделе родительской квартиры, где она живет со своим алкашом. А во-вторых, кроме жадной Клары я не знаю таких женщин, которые говорили бы о Кирыче плохо. Узрев крупного мужчину в мятой майке, дамы безоговорочно выводят его из зоны критики. Тетю Раю, например, тоже не смутило, что Кирыч обнимал меня перед уходом на работу, а ко сну отходил, сопя мне в спину. Упакованный в пузо, как космонавт — в скафандр, он может кружить по своей жизненной орбите, не боясь попасть под метеоритный дождь чужого злословия. Женщины привыкли соизмерять мужественность самца с его весом (естественно, чем тяжелее, тем маскулиннее) и тетя Рая не стала исключением.

«Конечно, Анн-Иванна! Вы правы, Анн-Иванна! Ваше жизненное кредо, Анн-Иванна, мне совершенно импонирует!» — книксены, которые я репетировал, настроения не улучшали.

«Она тощая, злая и пахнет хлоркой», — мысленно составил я потрет марусиной мамы.

Я точно знал, что все воспитательницы детсадов выглядят так, как Антонина Петровна, испоганившая мне дошкольное детство. «Когда же ты, Волков, будешь сам ботинки завязывать? Что это за матери нынче, которые своих щенков ничему не учат?» — орала она и затягивала шнурки так, что у меня сводило ноги.