Маргарита Меклина - POP3

Феокрит придумал идиллию, продолжив традицию мимов Сафрона, Вергилий подражал, переосмысливая, Феокриту и написал «Буколики», Лонг написал «Дафнию и Хлою», порождённый всеми ими Саннацаро написал «Аркадии» и породил Сиднея, который написал свою «Аркадию», Ричардсон, написав «Памела, или вознаграждённая добродетель», взял имя и горести героини Сиднея, Пушкин написал, будто Ричардсон скучен и уныл, и сам написал «Роман в письмах», Достоевский попросту взял да и написал «Роман в письмах», а также «Бедные люди». И лишь потом пришли Маргарита Меклина и Аркадий Драгомощенко и написали роман в письмах, который, наконец, стоит прочесть. Потому что Маргарита Меклина и Аркадий Драгомощенко не писали роман. Они писали друг другу письма, обернувшиеся романом — и не тем, романом, который Ричардсона, а тем, который у Ричардсона.

Романы в письмах. Их тьма и тьма и тьма. Два основных типа: fiction, и тогда вопрос авторства снимается и остаётся вопрос смекалки, либо настоящие письма одному/многим корреспондентам, внезапно опубликованные (по тем или иным причинам: одно дело Федор Степун, пишущий жене и матери; Андрей Платонов, неуклюже меняющий имена; Кафка, его подруга Милена и его друг Макс Брод).

Из литературных романов в письмах двух различных людей на русскоязычных просторах припоминается захаровская книжка «Сергей Довлатов — Игорь Ефимов. Эпистолярный роман», но кроме большой дружбы и деталей склок, мы выносим оттуда более контекст эпохи, чем художественные достоинства текста авторов.

В случае с fiction идёт роман и впереди него выступает автор. Аккуратно выстраивающий канву, подгоняющий события одно к другому, решающий задачу покушения на текст негодными средствами. Тем не менее, роман Ричардсона «Вознагражденная добродетель» стал началом английского литературного реализма — письма были написаны, конечно, далеко не слогом гувернанток, но само бытописание и выведение бедной служанки из простой семьи, описывающей свою жизнь в посланиях родителям, стало кардинальным новаторством. То, что Саша, героиня романа в письмах Пушкина, будет характеризовать «скучно, мочи нет», было для её бабушки первостатейным авангардом.

«Опасные связи» Лакло долго оставались скандальным, безнравственным романом, были запрещены. В его письмах узнавали «подлинные» фрагменты и обвиняли в краже. Стилизация его была столь точна, и отказ от куртуазного языка в эротических сценах столь вызывающ, что роман назвали безнравственным и порнографическим.

«POP3» — первый русскоязычный эпистолярный роман, который вполне выводит традиционную переписку из привычного обихода, переведя её в плоскость авангарда. Роман не похож ни на одного из своих предшественников. Структура и стиль объединённого (хоть и разнящегося на каждой карточке) письма несёт то самое радикальное новаторство, которым когда-то был открыт реализм. С той лишь разницей, что перед нами предстаёт цветок, к которому стоит лишь присмотреться и он окажется искусственным стеклярусом, на который смотрит Соловьёв, умиляясь. Остаётся только решить: быть ли Соловьёвым или проказниками, соорудившими цветок.

Общая (сводная) стилистика романа такова, что сам В. В. Набоков оказывается если не героем, то во многом суфлёром текста. Он столь часто упоминается явно (а ещё чаще неявно), что становится третьим автором, образуя melange a trois, триумвират с расплывчатой принадлежностью реплик. «„Камера Обскура“ у меня все время путается в голове со „Смехом в темноте“» — стой, кто сказал?

Стиль выступает выразителем сообщения, проводником строчек: «Вы взолновали меня туманной интригой с генералами и лейтенантами до подземных глубин воображения… Все настолько прелестно, что я могу лишь, скрепя сердце, мыслить мир полотнами Руо и только… » — пишет автор, ему отвечают: «Напившись спитого чаю (а на самом деле — малинно-лимонного-душистого, но „спитого“ лучше звучит) и выставив решительно вперед подбородок, приступаю к письму. Шорох раздается со всех сторон: коллеги чешутся, шебуршат бумажками, кушают пышки с сырками, конфеты». В этих ёмких « кушают пышки с сырками, конфеты» Маргарита кристаллизует собственный стиль почти так же хорошо, как она описывает стиль Драгомощенко «Вы в моем рассказе уже преспокойненько ворошите ледяные хрустальные шары на улицах Петербурга — особой, специально смоделированной для этого железной палкой со специальным крюком И это еще только начало». Но, конечно, вдумчивому читателю слепит глаза и отражённый свет этого пассажа.

Набоков и его принципы построения текста руководят самим романом. Отождествление автора и героя здесь становится полным, это одни и те же персонажи, пишущие сами о себе самим себе. Литературная мистификация достигает небывалых масштабов, и уже не профессор Круг, обращается к автору строк, описывающих профессора Круга — теперь два автора строк, только и делают, что обращаются друг к другу с просьбой описать себя как можно подробнее: перестук омонимов у Меклиной, собственная тягучая амальгама слов Драгомощенко, его всегдашняя размеренность выуживания каждого слова, обстоятельность письма, которая чудесно сохраняется даже в таком признанном жанре скорописи, как электронные чудачества. «Нет, надо-надо заканчивать! Немыслимо, сколько времени я у Вас отнял!» восклицает писатель. Лукавя?

— Понимаю… Я должна ему отдаться, — сказала Маргарита задумчиво.

На это Азазелло как-то надменно хмыкнул и ответил так:

— Любая женщина в мире, могу вас уверить, мечтала бы об этом, — рожу Азазелло перекосило смешком, — но я разочарую вас, этого не будет.

Маргарита глянула в зеркало и уронила коробочку прямо на стекло часов, от чего оно покрылось трещинами. Маргарита закрыла глаза, потом глянула еще раз и бурно расхохоталась.

Его усилия, в соединении с усилиями разъяренной Маргариты, дали большие результаты. В доме шла паника.

— Ты знаешь, — говорила Маргарита, — как раз когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со средиземного моря… И эти идолы, ах, золотые идолы. Они почему-то мне все время не дают покоя. Мне кажется, что сейчас будет дождь. Ты чувствуешь, как свежеет?

— Все это хорошо и мило, — отвечал мастер, куря и разбивая рукой дым, — и эти идолы, бог с ними, но что дальше получится, уж решительно непонятно!

a) А был ли мальчик?

b) А может мальчика-mo и не было?

В этом романе слишком много вещей. Всего чересчур — географии, имён, интриги, подтекста. Это барочное обилие литературного контекста, эти аккуратные номерочки над каждым посланием — ощущаешь себя блаженным перлюстратором, отпаривающим над чайником чужие депеши и клеящим на облупившуюся стену полюбившиеся фрагменты. Его богатство дурманит. Отсылки пьянят. Стиль предлагает перечитать только что прелистнутую страницу. Этого романа так много, что кажется, будто ты его украл.