Джеймс Олдридж. - Дипломат

– Ну, тогда он безнадежен. Пусть его едет, а ты оставайся со мной.

Мак-Грегора такой ответ не устраивал. Он не хотел, чтобы ему советовали остаться.

– Не беспокойся ты! – Доктор Ака придержал Мак-Грегора за плечо. – Все равно он ничего не сможет сделать в Азербайджане.

– Я далеко не уверен в этом, – сказал Мак-Грегор. – Посольство сейчас решает, какие порядки должны быть в этой стране, и поездка Эссекса – это составное звено их планов. – Мак-Грегор был удивлен и разочарован, что старик не понимает важности происходящего.

– Ты, кажется, говорил, что он придет завтракать? – спросил доктор.

– Да, я пригласил его в надежде, что вы его чему-нибудь научите. Он воображает, что находится среди дикарей, которые не способны управлять своей страной.

– Так мне, значит, надо показать свою культурность, да? – Доктор Ака прошелся по комнате взад и вперед, словно культурность требовала энергии.

– Он в общем неплохой человек, – сказал Мак-Грегор.

В глазах доктора Ака заплясали огоньки. Он решил позабавиться. Занятый этой мыслью, он остановился у окна и стал глядеть в сад. Так его и застал Гассан, чернолицый араб из Кувейта, вошедший объявить о прибытии Эссекса. – Его светлость англичанин, – сказал Гассан, и Эссекс тотчас же появился в дверях.

– Доктор Ака, – сказал Эссекс, когда старик повернулся к нему, – прошу извинить меня за то, что я так опоздал, но меня, к сожалению, задержали. – Эссекса сразу взяло сомнение, достаточно ли этого. – К тому же мой шофер не сразу нашел ваш дом, – добавил он. – Надеюсь, я не причинил вам неудобства? – Они обменялись рукопожатием.

– А, Мак-Грегор! – Эссекс приостановился, словно ожидая, что Мак-Грегор будет переводить его слова.

– Дорогой лорд Эссекс, – сказал доктор, и его английская речь прозвучала, как у чистокровного англичанина. – Значение времени – это первое, что вы должны постигнуть в нашей стране. Для нас время означает вечность, не меньше. Вы очень хорошо начали.

Последовал обмен туманными репликами на тему о времени, а потом доктор пригласил Эссекса занять место у огня.

– Я все смотрю на вашу библиотеку, – сказал Эссекс. Книги заполняли полки вдоль стен, а кое-где громоздились и на полу. – Настоящая библиотека биолога.

– Больше половины из них не имеет отношения к биологии, – усмехнулся доктор Ака.

Эссекс увидел, наконец, и миниатюры на стенах и подошел поближе, чтобы рассмотреть их.

– Боже праведный! – воскликнул он. – Неужели это подлинники?

– Да. – Доктор Ака попросил Мак-Грегора посветить настольной лампой, чтобы Эссексу было виднее. – Вот та, которую вы рассматриваете, это Бехзад.

– О! – сказал Эссекс, словно перед ним открылась сокровищница. – Какой же вы счастливец, что обладаете такой прелестью! Какой счастливец!

– Им место в музее, – сказал доктор Ака. – А мне осталось еще несколько лет, чтобы наслаждаться ими, вот я и держу их временно здесь.

– А вот та? – Эссекс перешел к следующей.

– Это на сюжет из Шах-Намэ, – ответил доктор.

Эссекс не сводил глаз с маленьких шедевров из слоновой кости и красок.

– Как они достигали такой прозрачной синевы? – спросил он. – Я еще никогда не видел подлинного Бехзада.

– Лучшее собрание иранских миниатюр было в музее изящных искусств в Берлине, – рассказывал доктор Ака. – Надеюсь, что оно не уничтожено. – Казалось, он возлагал ответственность за это на Эссекса. – Мы очень хотим, чтобы их вернули нам. В конце концов, это довольно скромное требование, не правда ли?

– Да, да, вы совершенно правы, – говорил Эссекс, переходя от одной миниатюры к другой в сопровождении Мак-Грегора, который светил ему лампой. Мак-Грегор недоумевал, когда же прекратится этот спектакль и начнется то, ради чего он позвал сюда Эссекса. Он чувствовал себя глупо, так как был полным невеждой в вопросах, о которых они говорили. Здесь Эссекс имел над ним преимущество. В его оценках миниатюр чувствовалось знание дела.

– А эта? – спросил Эссекс о последней.

– Это неизвестный художник – предшественник гератской школы. Вот вам лучший образец импрессионизма. Эль Греко испытывал на себе влияние наших миниатюристов именно этого периода, как и Ван-Гог, и даже в большей степени, чем это обычно признают.

Эссекс выпрямился. – Я часто жалею, что наши ранние английские миниатюристы занимались только портретом, – сказал он. – Подумайте, как благотворно повлиял бы этот вид искусства на живописцев более позднего времени.

– Нет, нет! – с живостью возразил доктор. – Достижения ранних английских портретистов несравненны, и они оказали огромное влияние на портретную живопись, особенно раннее творчество Хиллиарда, основные работы Плоумена и отдельные вещи Гольбейна.

– У меня был небольшой Плоумен, – сказал Эссекс. – Я подарил его музею Виктории и Альберта. У меня и сейчас есть два Косвея, оба подписные.

– А! Косвей! Изучая наших миниатюристов, он научился их плоскостной трактовке цвета. – Доктор и Эссекс попрежнему стояли у стены, а Мак-Грегор попрежнему светил им лампой. – Из всех ваших художников Косвей – единственный человек с воображением. Его подцвеченные рисунки непревзойдены, но все же Смарт выше его. Смарт всегда давал законченные работы, хотя иногда они у него несколько грубоваты. Оба они превосходные мастера. Только французы могут сравниться с ними. Французы вносят в рисунок больше жизни и живописности, не правда ли? Я считаю, что заставки рукописи о галльской войне не уступают нашим жанровым миниатюрам.

– По правде говоря, я никогда не видал этой рукописи, – признался Эссекс.

– А вы оксфордец, лорд Эссекс?

– Да.

– Тогда вы, конечно, знакомы с коллекцией эмалей в Университетской галерее.

– Разумеется.

– Она все еще существует?

– Вероятно.

Разговор продолжался в том же духе, и Мак-Грегор не знал, что ему делать. Перешли к сасанидским бронзам, к барельефам из Персеполя, к настенным коврикам. Мак-Грегор впервые услышал, что кусок парчи на стене – работа римлян, из тех, что были захвачены в плен Шапуром Первым и переправлены на юг на постройку плотины Шапура, но вместо этого основали там ткацкое производство; оттуда пошли и мохнатые коврики Мекки. Вышло так, что поучаться пришлось Мак-Грегору, а не Эссексу. Мак-Грегор совсем не участвовал в их оживленном разговоре. Ко времени завтрака они успели перейти на литературные темы. За столом заговорили о Колридже. Доктор Ака считал его безнадежным мистиком, а Эссекс настаивал, что не важно, мистик Колридж или нет, но поэт он хороший. Кофе был подан в той же комнате. Они не спеша прихлебывали черную густую жидкость из маленьких чашечек, а доктор Ака тем временем носился с ними по угодьям литературы, как носится охотник со сворой гончих через изгороди и канавы. Наконец он коснулся Омара Хайама, которого считал скорее астрономом, чем поэтом. Иранцы ставят Омара Хайама много ниже Саади, Фердоуси и Гафиза – истинных великих поэтов Персии. Омар Хайам, в сущности, создан прекрасным английским переводчиком Фитцджеральдом. На этом закончился второй час их беседы.