Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово

— Знаю я таких типов.

— Тут он и приутих — этот господин генеральный директор, — продолжает фройляйн Хильденбрандт. А когда тот уехал, шеф сказал мне: «Никогда никого не злить, а удивлять!» Спокойной ночи, Оливер!

— Я провожу вас до двери.

— Не нужно, — говорит она, делает два шага, спотыкается о борт тротуара и почти падает. Я подскакиваю к ней и осторожно веду ее к старой двери рядом с новым входом в кабак.

— Вы так любезны, — говорит она. — Я уже говорила, что этот электрический свет… — И она умоляюще смотрит на меня через толстенные стекла очков, прося поверить ей, что видит она нормально.

— Да что и говорить, — произношу я. — Освещение тут отвратительное. Я и сам-то еле вижу в этих потемках.

— Ну, а теперь спокойной ночи, Оливер!

Как просто можно с помощью лжи сделать человека счастливым. Но старая дама скрылась за дверью, и я спрашиваю себя: легко, но надолго ли? Из кабака выходят двое пьяных крестьян. Они поют песню, которую сейчас за стеной играет музыкальный автомат: «Что же делаешь ты в танце, Ганс, коленкою своей…»

Все здесь, во Фридхайме, аккуратно и блестит чистотой. На главной улице имеется даже мигающая реклама и неоновый свет. Дальше впереди есть светофор. Да, чудесный маленький старинный городок со сплошь достойными, порядочными людьми, которые утром посещают церковь, а субботними вечерами потешаются перед телеэкранами, когда выступает Куленкампф [50] Остроумный ведущий телевизионных развлекательных передач («квизов»). или Франкенфельд [51] Комический актер. , а то сидят перед ящиком серьезно и торжественно, когда показывают «Дон Карлоса» или «Смерть Валленштейна». Славные и честные люди. Они верят всему, что читают и слышат. Ходят на выборы. И когда это необходимо (у нас приблизительно раз в двадцать пять лет), они идут воевать. Те из них, кто возвращается с войны, играют, проиграв ее, девятую симфонию Бетховена. Нашему шефу в последний раз кое-что отстрелили. А тот, неспособный иметь хотя бы одного-единственного ребенка, внушает сам себе, что у него их сотни.

Ах, но скажите, кто из нас не занимается самовнушением?

21 час 45 минут.

Я стою в своей комнате в «Родниках», распаковываю шмотки и вешаю их в шкаф (я уже говорил, что один мой друг отослал сюда мои вещи). Ной Гольдмунд и Вольфганг Картинг помогают мне. Ной — хилый, бледный юноша с черными чересчур длинными волосами и миндалевидными глазами. Вольфганг Хартунг — высокий и сильный блондин с голубыми глазами.

У них очень уютная комната. Ной интересуется музыкой, а Вольфганг — книгами. Кругом лежат пластинки. На книжных полках книги Вольфганга. Очень много иностранных авторов на их языке. Мальро. Орвелл. Кестлер. Поляков: «Третий рейх и его слуги», «Третий рейх и его мыслители». Эрнст Шнабель: «Власть без морали». Пикар: «Гитлер в нас». John Hersey: «The Wall» [52] Джон Хирзи — «Стена» ( англ .). .

Среди моих пластинок Ной обнаружил первый концерт для фортепьяно с оркестром Чайковского и спрашивает, можно ли ее сейчас поставить.

— Конечно, — отвечаю я.

У них на двоих имеется проигрыватель. Ной включает его.

— Странное дело с этим Чайковским, — говорит Ной. — Мой отец любил его так же страстно, как и отец Вольфганга. Мой отец как раз слушал его в тот вечер, когда его забрали. А отец Вольфганга попросил поставить ему эту пластинку перед тем, как его повесят.

— Ами [53] Ами ( пренебрежит .) — американцы. выполнили его просьбу?

— Нет, — говорит Вольфганг. — Причем не из вредности. Просто оказалось нелегко достать пластинку. Ведь был сорок седьмой. Тогда еще была разруха. И они, естественно, не могли отсрочить казнь из-за какой-то пластинки.

— Да, — говорю я, — понятно.

Вольфганг укладывает мои рубашки в шкаф.

В комнату входит молодой человек с жиденькими светлыми усами и говорит:

— Пора спать, через четверть часа чтобы свет был выключен.

— Ясно, господин Хертерих, — говорит Ной и преувеличенно низко кланяется.

— Разумеется, господин Хертерих, — говорит Вольфганг. — Разрешите вас познакомить с Оливером Мансфельдом. Оливер, это господин Хертерих, наш новый воспитатель.

Я подаю руку молодому человеку (его рука очень потная) и говорю, что рад познакомиться. Дверь комнаты в это время открыта, и я слышу звуки как минимум еще дюжины проигрывателей и радиоприемников. Притом только джаз. Мы ведь в доме для маленьких мальчиков.

Воспитатель передает Ною и Вольфгангу несколько писем и газет:

— Получили сегодня после обеда.

И снова оба начинают паясничать: кланяются, улыбаются до ушей, демонстрируют преувеличенную вежливость:

— Огромное, огромное спасибо, господин Хертерих! В высшей степени любезно с вашей стороны, что вы принесли нам почту уже сегодня, господин Хертерих!

Тщедушный воспитатель наливается краской и пятится к двери.

— Ладно, ладно, — говорит он. — Но, как сказано, через четверть часа свет должен быть выключен.

— Конечно, конечно, господин Хертерих.

— Разумеется, господин Хертерих.

Дверь за маленьким воспитателем захлопывается. Я спрашиваю:

— Чего это вы так к нему — без мыла, мужики?

Вольфганг поясняет:

— Этот Хертерих — новичок. Мы еще не знаем, что он такое. Нужно его протестировать. Каждого новенького мы для начала начинаем доводить. Послушай-ка — рояль! С ума можно сойти! Кто играет?

— Рубинштейн, — говорю я. — Что у вас называется «доводить»?

— Ну, как раз то, что мы только что делали. «Так точно, господин Хертерих», «Разумеется, господин Хертерих». Ты просто любезен сверх всякой меры. Но делаешь это так, чтобы никто никогда не мог сказать, что ты над ним издеваешься. Это самый быстрый способ узнать характер.

— Как это?

— Если воспитатель — идиот, то через два дня он запретит говорить с ним в такой манере, заявит, что мы издеваемся над ним. Это верный признак идиота.

Светловолосый Вольфганг все больше воодушевляется:

— Идиотов мы быстро делаем шелковыми. Опаснее те, которые принимают наш тон. Тут нужно снова тестировать: что это — на полном серьезе или покупка. Но недельки через две-три у тебя уже четкое представление. Тебе брюки как — в зажимы или повесить на вешалку снизу?

— В зажимы, пожалуйста.

— Так вот, значит, четкое представление. Бывает, этот воспитатель — хороший мужик и не закладывает нас, бывает, что с ним случаются минуты слабости и поначалу он стучит, но есть возможность его исправить.

— На кого и кому стучит?

— Ну, парень, я слышал, ты вылетел из пяти интернатов, думал, ты понимаешь, о чем речь.

— А-а, ты об этом, — говорю я.

— Ну, конечно. Каждому из нас иногда нужно отлучиться ночью или, наоборот, кто-нибудь к нам придет. Так если воспитатель о'кей или постепенно исправился, то мы с ним даже становимся друзьями. Если он не исправляется и продолжает закладывать нас шефу, то мы доводим его до ручки, и он уходит по собственному желанию. Ведь там, где ты был до нас, вы тоже так делали, или?..