Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я

— Крещены ли дети?

Яша, как только пересёк границу Советского Союза, решил «жить не по лжи» — говорить только правду. И на этот вопрос он ответил:

— Да, дети крещены.

— Вы нашему фонду больше не принадлежите. Идите. До свидания, — сказали нам.

Это означало, что еврейские общины, фонды поддержки нас больше не касаются, и мы уже никаким образом не можем попасть в город Сиракузы, откуда у нас присланный гарант из еврейской общины, где нас ожидали сиракузские евреи, кузен, встреча, знакомый мэр, квартира и университетское предложение.

С этой минуты мы больше не относимся к еврейской помощи!

До свиданья, Сиракузы!

Представьте себе, вообразите, что ожидало нас в Сиракузах: квартира обставлена, обвешана, умыта, наряжена; со всего города стекаются евреи, присоединившиеся к ним греки, несущие, как ежи на иголках, дары и подношения — сковородки, чашки, ножницы, матрасы, кровати, вёдра; по приезде из аэропорта для всего города показывается: «как мэр города помог выехать еврейской семье», а вице–президент Университета разыскал свои «научные корни»… Через день я разъезжаю по магазинам и разным другим приятным местам с кузиной, говорящей по-русски, а Яша тем временем читает лекции о математической геологии по присланному до пересечения границы приглашению. Приезжаем к столу, полному сиракузских хлебов и яств, — на «американскую родину Архимеда».

Разве кто‑нибудь отказался бы быть так встреченным, принятым и приласканным? Стоят ли Сиракузы крещения? И правды? Правда отняла мою мечту, встречу, уверенность, квартиру, устроенность. Мы оказались выгнанными из ХИАСа, огорчившими кузена и всех евреев города, да что там!

До свиданья, Сиракузы!

Меня повергло в такое состояние — «До свидания», что я едва могла перевести дух.

Пересечение границы ещё не изменило моих представлений о правде. Подступившее чувство неописуемой досады и огорчения на правду, на христиан, на Яшу, на Христа я стала изливать, как только мы, покинув ХИАС, оказались на улицах Вены.

Как досталось бедному Яше, вместе с бедным Христом, — долго будут помнить улицы Вены и наша комната в венской гостинице!

Я, ссылаясь на авторитеты Толстого, Вольтера о сомнительности личности Христа, орала, что христианство — это моральное учение, а я и без него хорошая, и мне не надо никаких указаний, правил, догм. Это один из способов завышения себя над другими людьми! — Преклоняться перед Христом не так обидно! — Это — мода нашего времени. А что эти христиане творили! И что они ещё натворят?! Одному Богу известно!

Я хочу быть свободной. Это — кодекс правил, обоснований добра — для тех, кто не знает или сомневается, где добро, где зло; для тех, кто нуждается в предписаниях, а я и так знаю всё безошибочно, что для меня добро и что для меня зло! И пусть каждый ищет своё! И мне не до какой‑то правды, у меня есть дети, и Христос, и крещение меня совсем не волнуют. — Меня беспокоит, что мы будем завтра есть!

Яша отвечал, что я распинаю Христа и его огорчаю, что я должна успокоиться и смириться.

— Уж конечно, я не пойду за правду крест вывешивать в ХИАСе! Это не то место, где нужно искать правду. Нам нужно было только определиться!

— Я не мог на этот вопрос ответить иначе, — говорит Яша, — пытаясь мне что‑то объяснить о высших ценностях христианства и иудейства, о личном спасении Души в христианстве и об иудейском спасении всего человечества.

Я плохо слушала:

— Разве какой‑то текущий клерк может это понять? Что твоё христианство есть углубление твоего еврейства? И все высшие ценности? Твой же Христос говорил: «Не мечите бисер перед свиньями!»

После таких моих слов Яша меня стал стыдить банальностью употребления высказывания:

— «Свиньи» — это не люди, а бесы — «внутренний скот» — внутри каждого из нас, которым не надо потворствовать.

Однако я громко настаивала на «неэлегантности правды» и элегантности «вранья», и что правдивость часто склоняется к глупости. Тогда Яша посоветовал мне разработать этикет–кодекс «элегантного вранья», что я и пообещала сделать когда‑нибудь для себя, и для других.

Ослабевая, мои слова становились потише и поменьше. Яша молчал. Потом мои слова стали смешиваться со всхлипываниями и безнадёжностью:

— Ой, как это глупо!

И я начала плакать, закончив дискуссию о христианстве и иудействе в нашей семье слезами. Так и не узнав — кто же победил Рим или Иудея?

При первом свободном выборе — хлеб или правда? — что ты, Дина, выбрала?

На следующий день нас, выгнанных из ХИАСа, подобрал Толстовский Фонд, руководимый паном Рогойским, который, увидев, как неэлегантно одеты советские профессора, вручил нам сразу же значительный чек на одежду для всей нашей семьи, утешив мою печаль изгнания нас из евреев.

Мы принарядились, как элегантные венские люди, в добротно–модные австрийские одежды. Я красовалась и воображала этими избранными вещами перед неизгнанными, — забыв и чопорность австрийских продавщиц, и изгнанье: красивым «лечила печаль». Спасибо, пан Рогойский!

После недолгого пребывания в Вене нас перевезли в Италию для ожидания въездных виз в Америку. Мы попросили в итальянском Толстовском Фонде не торопиться отсылать нас в Америку, — чтобы как можно медленнее приближаться к неизвестности, дух перевести перед Америкой.

Мы, как политические беженцы, провели восемь месяцев между всех миров, касаясь рая, смотря на Рим с улицы вия Гаетта — Спасибо, Ирина Алексеевна! — принадлежа красоте и созерцая только её одну.

В объятьях красоты Италии я позабыла, кто я, куда еду, откуда и… зачем. Но, как принято считать, всё кончается и удаляется, и Италия, и созерцание красоты, и касание рая…

И мы в Америке… в один из первых осенних дней появились в офисе нью–йоркского Толстовского Фонда. Хорошенькая и молоденькая Таня, печатающая на машинке и распоряжающаяся временем своих начальников, сразу же посвятила нас в тайны отношений представителей первой русской эмиграции к приехавшим: «Наша эмиграция, — сказала она, — вашу эмиграцию, — отстукивая ритм на машинке, — не признаёт!»

«Наша» — это люди, уехавшие из России сразу же после Октябрьской революции: князья, графья, бароны, аристократы и… присоединившиеся к ним, и родившиеся от них… «Ваша» — это мы — советские произведения, без всякого старинного роду, из нового социального племени, родившиеся не в Петербурге, во дворцах и замках под иконами, а в Ленинграде, в коммунальных квартирах, под портретами вождей.

— Наглядное подтверждение мыслей Бердяева «о сужении сознания» у первой русской эмиграции, — как бы пошутил Яша в ответ на Танино «посвящённое» замечание.

— Интересно, что у нас расширится? — откликнулась я.