Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я

И нас вернули… с высочайшего повеления главного графа, его превосходительства. Спасибо, господин граф, Ваше сиятельство!

У родившихся богатыми — нет обид.

А средний граф, выгонявший нас, увидев меня, пришедшую опять, загадочно поздоровался со мною мягким жестом головы, видно распознав во мне тайную графиню. Я же от изумления и неожиданности такого тончайшего обращения ничего не успела произнести в ответ, обошлась как с провинившимся холопом. Не признала. Граф нарушил этикет. Не сработал «инстинкт ранга».

Толстовский Фонд был создан и возглавлялся Александрой Толстой, дочерью Льва Николаевича Толстого, писателя и графа, портрет которого висел у моего дедушки над столом. Дедушка мне читал сказки Толстого, восхищённо рассказывал, что Лев Николаевич стремился к правде, борясь против лжи, ложного величия и ложных святынь.

Интересно, как бы Лев Николаевич отнёсся к моему «кодексу элегантного вранья»?

Не могу не добавить, что Лев Николаевич некоторым образом способствовал моему появлению на свет. Мой дедушка, будучи в высочайшем сане чёрного духовенства, снял с себя духовный сан, разочаровавшись в социальной структуре церкви, не без воздействия идей Льва Николаевича, ушёл управляющим одного немецкого барона (в тот самый замок, который я описала), женился, у него появилась семья и моя мама. Дедушке помог выжить Лев Николаевич, а теперь мне — фонд помощи его имени.

Толстовский Фонд был организован сразу после войны, когда начался второй исход из Советской России. Кто из военнопленных не вернулся, кто ушёл в суматохе вместе с немцами, разбегаясь от победителей по всем уголкам земного шара.

Шесть месяцев о нас заботился Толстовский Фонд: кормил, поил, давал деньги на квартиру, пока Яша по правде не нашёл работу в Вирджинии.

Спасибо Толстовскому Фонду и тому неизвестному американскому водороводчику, который, придя к нам завинчивать краны и увидев, что мы сидим без света в темноте, сходил в магазин и принёс нам несколько стеариновых красных свечей и булочки, обсыпанные марципаном.

Трепетное пламя свечей и булочки, вкуснее которых я ничего не ела на свете, тронули меня до слёз. Я подошла к водопроводчику и сказала одну из самых первых американских фраз, забыв, что я не говорю по–английски: «Спасибо. Вы похожи на русского». Слёзы больше не дали мне сказать ни одного слова, ни ответить на его вопрос: «А Вы скучаете по родной земле?». Водопроводчик ушёл, закрутив краны, а я, глядя на пламя свечей и жуя сладкие булочки, перемешанные с солёненьким вкусом моих марципановых слёз, размышляла о странностях своей судьбы, русских, американцах, графах и водопроводчиках… Яша меня утешил, сказав:

— У тебя теперь есть возможность задуматься над одним из глубочайших человеческих конфликтов — свободы и судьбы.

И я улыбнулась сквозь слёзы свободы.

Кто‑то сказал, что в Америке две достопримечательности — Нью–Йорк и Природа.

Каждый, очутившись в Нью–Йорке, заметит, что такого города не случалось ему видеть в Старом Свете; и удивится второй достопримечательности — ещё блистательней, — вторгающейся на территорию первой: дикие гуси прямо за углом голыми лапами шлёпают по асфальту Центрального Парка; толпы белок попрошайничают и прогуливаются по аллеям городских садов и улиц; а если выйдешь за город, то ахнешь: такая свежесть и дикость природы в Европейской части света и не попадалась, и не нюхалась!

В России я была специалистом по природе — геоморфологом; изучала лицо Земли — скрытые тайны обнажённой природы. Какие горы цепями разветвляются и почему? Какое влияние реки, горы и долины оказывают на человеческое развитие? Какие под Землёй лежат погребённые моря и океаны, и какие богатства и сокровища они притаили? Выясняла всякие премудрости про неживую природу, написала даже диссертацию про погребённый рельеф Казахстана, и что с ним случилось во времени, знала, чем отличается горст от грабена, пенеплен от педеплена, — сейчас всё позабыла.

Ничего смешного в природе не обнаружив, кроме насмешек ветра, свои отношения с природой не выяснив и запутавшись в чувствах к морям, океанам, холмам и долинам, — со всей неживой природой, — решила перейти в Америке к выяснению своих отношений с живой. Как это у меня получится?

От восхищения до ненависти к природе, — запутанно, сложно по–разному, шли и идут мои отношения: от эротического касания телом цветов на склонах речки Кашинки, колыханий травы о голые ноги, до страха перед ожившими Духами и Демонами грозной природы: — когда бабушка говорила: «Илья–пророк на колеснице по небу ездит» — пряталась под лавку; боялась ходить в лес через мост — «там чудится», — говорили. То пряталась под лавку, то скатывалась по склонам в объятья текущей воды, то замирала от красоты сияющей звёздной гармонии, то ненавидела этот детерминированный порядок — разговаривай, с кем хочешь, — перекричи океан.

И вот, окунулась в другие пространства, и очутилась в других горах — далеко–далеко от казах–станского мелкосопочника.

Спрячусь ли под лавку? Почудится ли что? Замру ли от красоты? И найду ли что‑либо смешное в новых отношениях? И узнаю ли себя в Новом Свете?

За окном автобуса, по дороге в город Сиракузы, куда мы ехали по приглашению кузена, двигались холмы с лесом; дорожный гладкий асфальт то обнимал выпуклости холмов, то разрезал их, вместе с моим взглядом, скользящим по поверхности холмов — вверх и вниз, обнажая в душе полярные начала, то поднимаясь на вершину, то опускаясь в грабен — последние геоморфо–логические познания, — удерживая в памяти гордые линии холмов, на которых оставляла я свои ожидания — «смерть — это только равнины, жизнь — холмы, холмы.»

Если бы я снова проехала по этой дороге, то, наверно, зашевелилось бы оставленное там — на холмах. Они рассказали бы, как я ожидала этой встречи: с американским Яшей, если бы… то… если бы… то…

Яшин кузен, Гершон, писал нам письма в Россию, полные радости от найденности своих «научных корней». Надежда их найти совсем исчезла: просматривая иностранные реферативные журналы, он всегда тщательно прослеживал все фамилии на свою букву, надеясь встретить затерявшихся… и, никогда не встречая своей красивой фамилии, стал уже думать, что все «корни» вымерли в подходящие для этого времена, руководимые любимыми вождями, в двух странах у двух народов, русского и германского, склонных к романтике и философии.

Русского философа Николая Бердяева советские вожди не убили, а просто выгнали из России, уважая философию; во время оккупации немцами Парижа, где жил философ, его арестовали, но тоже выпустили, — ходила молва, что кто‑то в ставке большой поклонник–любитель философии.