Йоханнес Зиммель - Любовь - только слово

— Почему в первой?

— Потому что ваш муж на бирже — или?

— Да, это верно, но…

— В четверг, Верена.

— Это безумие, Оливер, и вообще безумие даже то, что мы здесь.

— Безумие, но сладкое. И однажды наступит любовь.

— Когда? Если мне сорок. И Эвелин двенадцать.

— И даже если шестьдесят, — говорю я. — Я должен возвращаться в школу, половина четвертого. Кто пойдет первым?

— Я. Подождите пару минут, ладно?

— Хорошо.

Она идет к лестнице, оборачивается и говорит:

— Если придете в четверг, то назовитесь моим братом. Его зовут Отто Вилльфрид. Запомните?

— Отто Вилльфрид.

— Он живет во Франкфурте. — Она неожиданно засмеялась. — И сегодня вечером в одиннадцать выходите на балкон.

— Зачем?

— У меня для вас сюрприз.

— Что за сюрприз?

— Увидите, — говорит она. — Увидите сегодня ночью в одиннадцать.

— О'кей, — говорю я. — Отто Вилльфрид и сегодня ночью в одиннадцать.

Я прислоняюсь к старой обветшалой балке, которая держит потолочное перекрытие, и слежу за тем, как она спускается по винтовой лестнице, медленно, осторожно, хотя на ней туфли на плоской подошве. На повороте лестницы она оборачивается еще раз.

— И все же это безумие, — говорит она. И исчезает.

Я слышу, как она говорит что-то Эвелин, затем голоса замолкают. Я не отхожу от люка. Я не смотрю на них. Я подношу руку, которую Верена держала в своей, к лицу и вдыхаю запах майских ландышей, который так быстро улетучивается. Минуты через три я тоже спускаюсь по старой винтовой лестнице. На улице я вспомнил, что надо зайти в «Квелленгоф», так как воротник моей рубашки испачкан помадой Геральдины. Я пускаюсь рысью и мчусь, времени у меня в обрез. И мне не хотелось бы опаздывать на занятия. В тот момент, когда я побежал, я увидел, как кто-то убегает из густого подлеска. Все произошло так быстро, что я снова, как и в первый раз, не сразу смог определить, кто это был. В конце концов это смешно. На этот раз я уже был готов к чему-либо подобному. Теперь я проявил большую зоркость, и мне удалось разглядеть моего «брата» Ганси.

«Нигде не думают так ревностно, как в Германии, о войне как о наиболее подходящем средстве для решения политических проблем. Нигде больше так не склонны к тому, чтоб закрывать глаза на ужасы и не обращать внимания на последствия. Нигде так безумно не приравнивают дружескую любовь к личному малодушию». Эти выводы журналиста Карла Оссицки, который предпочел умереть в концлагере, чем уступить насилию, прочитал нам доктор Петер Фрей в начале урока истории.

Доктор Фрей — самый лучший и самый умный учитель, который когда-либо был в интернате! Он худощавый, высокий, лет пятидесяти. Он хромает. Наверное, ему разбили кость в концлагере. Доктор Фрей всегда говорит тихо, и у него потрясающий авторитет. На его уроках никто не болтает, не позволяет себе быть наглым. На первом же уроке я понял, что его, хромающего доктора Фрея, все любят. За исключением одного — преуспевающего ученика Фридриха Зюдхауса, того самого, у которого нервно подергиваются уголки рта.

Ну да, если бы мой отец был в свое время нацистом, а теперь каким-то полномочным представителем, я тоже не смог бы любить доктора Фрея.

Прочитав цитату Оссицки, доктор Фрей сказал:

— Сейчас мы подошли к 1933 году. В большинстве школ и для большинства учителей здесь возникают затруднения. А именно с 1933 по 1945 годы. Об этих годах нечего рассказывать. С 1945 все начинается снова. И именно с так называемого раздела Германии, когда всеми способами стыдливо переписывались факты, свидетельствующие о том, что страна, начавшая эту чудовищную войну, в 1945-м должна была безоговорочно капитулировать перед всеми своими противниками. Далее следует еще один маленький перерыв, и мы уже в 1948 году, на пороге экономического чуда. Я не стану рассказывать вам то, чего вы не хотите слышать! Может быть, вам также не хотелось бы узнать истину о Третьем рейхе? Тем более что истина эта далеко не прекрасна. Большинство моих коллег берутся за это легко или вообще не говорят о ней, я же раскрою перед вами всю грязную действительность — если вы этого захотите. Кто этого хочет, должен поднять руку.

Кроме двух мальчиков, руку подняли все, даже девочки. Одного мальчика зовут Фридрих Зюдхаус, второго, представьте себе, зовут Ноа Гольдмунд!

Геральдина сидит напротив меня, смотрит на меня, когда поднимает руку.

Сейчас на ней юбка в складку, она сидит, положив ногу на ногу. И выглядит так, будто в любой момент может расплакаться. Временами она складывает губы для поцелуя и закатывает глаза.

Вальтер, с которым она провела каникулы, должно быть, заметил, как что-то изменилось. Она правильно рассчитала. Ей все равно. Все должны знать, что она принадлежит мне! Мне, который думает только о том, что в четверг должен посетить в клинике Верену. Мне кажется, если бы я не поднял руку, Геральдина тоже не подняла бы. Она делает все, как я. Она бледная, у нее темные круги под глазами. И она снова складывает губы для поцелуя и закрывает глаза.

Мне жаль ее, Распутницу. Она так же жаждет истинной любви, как Верена и я. Но помочь я могу только Верене.

Знаете, что ответили Ноа и этот Фридрих Зюдхаус, когда доктор Фрей спросил, почему они против того, чтобы он подробно рассказал нам о Третьем рейхе и его преступлениях?

Фридрих Зюдхаус:

— Господин доктор, я нахожу, что пора уже покончить с этим вечным самообвинением немцев, это опротивело уже всем нашим западным союзникам, всей загранице! Кому это на руку? Только ГДР, только коммунистам!

Это своеобразный мальчик. Вольфганг ненавидит его. Сегодня за завтраком он повторил кое-что из того, что Зюдхаус говорил якобы о себе. Например: «Если бы Гитлер справился с тем, что задумал, это было бы правильно. Слишком мало евреев отправили в газовые камеры».

— Если бы справился, — возразил на это Вольфганг. — Шесть миллионов — это ведь так мало!

— Ерунда! Не больше четырех! Самое большее четыре!

— Ну извини. Наверное, все-таки есть разница — четыре или шесть миллионов убитых.

— Все евреи должны быть уничтожены, они яд среди народов.

— Ты целый год встречался с Верой. Она наполовину еврейка. Ты знал это. С тобой ведь ничего не случилось?

— О полукровках можно говорить!

— Если она милая — да!

— Нет, вообще. И о полуевреях. В ней ведь пятьдесят процентов арийской крови. Следует быть справедливым…

Следует быть справедливым…

Странный мальчик этот Зюдхаус.

Знаете, что еще рассказал мне Вольфганг, который ненавидит его? Идеал Фридриха — Махатма Ганди. Как это понять? Виноваты родители, гадкие родители, которые так воспитали его. Я точно знаю, что происходит, когда такие родители, как у Зюдхауса, читают подобные строки. Они сжигают книги у стены и неистовствуют. Но моя книга должна быть откровенной, и я ни за что не буду лгать или что-то пропускать. Может, и надо бы придержать язык. Ведь случаются вещи и похуже.