Йоханнес Зиммель - Любовь - только слово

Представляет интерес и мнение Ноа. Слегка заикаясь и опустив голову, словно он говорит что-то недозволенное, Ноа сказал:

— Господин доктор, вы знаете, как я уважаю вас за ваше самообладание. Мне известно, что пришлось пережить вам в концлагере. Я понимаю ваше желание рассказать нам подробно о Третьем рейхе. Но вы хотите совершить невозможное.

— Что именно? — дружелюбно и тихо спросил доктор.

— Вы хотите исправить неисправимое, господин доктор.

— Вы имеете в виду Зюдхауса?

— Хотелось бы. Вам это не удастся. Неисправимое нельзя исправить. В результате такие, как он, только еще больше станут вас ненавидеть.

— Это не так, Гольдмунд.

— Это чистая правда, господин доктор. Я действительно очень уважаю вас, но вы на ложном пути. У вас возникнут проблемы, если вы и дальше будете поступать так. Этот народ неисправим. Ваши усилия совершенно бессмысленны. Вы ведь видите: кто говорит что-то против нацистов, тот сразу коммунист! Вы готовы к таким обвинениям?

— Да, Гольдмунд. Я к этому готов.

— Извините, господин доктор, но я думал, что вы более дальновидны. Имеет ли смысл истина, если она абстрактна?

На это доктор Фрей ответил одним предложением, которое было таким точным по смыслу, что я должен его привести. Он сказал:

— Истина не абстрактна, Ноа, истина конкретна.

Встает Вольфганг Гартунг, сын СС-оберштурмбаннфюрера, который приказывал расстреливать тысячи поляков и евреев, и заявляет:

— Мне все равно, абстрактна истина или конкретна. Я хочу знать истину! И, исключая Ноа и Фридриха, все в этом классе хотят знать правду. Мы счастливы, оттого что у нас есть такой учитель как вы. Пожалуйста, не бросайте нас на произвол судьбы! Двое против двадцати. Начинайте! Раскройте нам истину, полную истину! Не молчите! Кто-то ведь должен сказать всю правду! Как можно стать лучше, чем ты есть, не зная прошлого?

— Вольфганг, ты не понимаешь всего, — сказал Ноа.

— Чего не понимает Вольфганг? — спросил доктор Фрей.

— Он думает о прошлом хорошо, господин доктор. Он не видит последствий. Если вы подробно расскажете нам сейчас обо всем, что натворил Гитлер, тогда Фридрих и, может, еще пара человек скажут: он имел право! Не понимаете? — Еще никогда я не видел Ноа таким взволнованным. — Намерения у вас самые лучшие, но результат будет ужасен. Давайте забудем об этом и поговорим лучше об императоре Клавдии! Расскажите нам еще раз, как поджигал Рим господин Нерон. Безобидные истории, пожалуйста! Сейчас не то время, чтобы говорить о евреях.

— А шесть миллионов? — кричит Вольфганг.

— Успокойся, — возражает Ноа. — Были твои родственники среди них? Ну так успокойся.

— Я не могу это забыть, — говорит Вольфганг. — Нет, там не было моих родственников. Но мой отец разрешал убивать твой народ, Ноа! И до тех пор, пока я буду жить, я не смогу это забыть. До самой смерти не смогу. Этот период всегда будет для меня величайшим потрясением. Мой отец тоже несет свою вину за то, что происходило в этот историческое время, и поэтому я хочу знать все об этом, я должен все знать, если я намерен сделать в своей жизни что-то хорошее…

Ноа рассмеялся и сказал:

— Ты отличный парень, но многого не понимаешь. Можно сказать так: у тебя есть представление о чем-то, но оно как у зебры — в полоску. Невозможно лучше сделать, не в этой области, полагаю я.

— Я не верю тебе, — возразил Вольфганг.

После этого Ноа замолчал и только смеялся. И от этого смеха все вынуждены были отвернуться: Вольфганг, я, доктор Фрей и даже Фридрих Зюдхаус. Мы не могли это вытерпеть, этот смех…

Все же потом доктор Фрей начал рассказывать о Третьем рейхе.

Пожалуй, он милый парень — этот Вальтер Колланд — но не порядочный, нет. Он ожидал меня в лесу, и, когда я из гостиницы возвращался в школу около девяти часов, он выскочил откуда-то сзади и ударил меня кулаком в затылок, да так, что я споткнулся и упал. Потом он повалил меня и бил куда попало. Бил с остервенением. Он был старше меня.

Помог ему в этом мой «брат»? Или светловолосый Вальтер дошел до всего сам? В лесу уже совсем стемнело, а мы все боремся друг с другом, катаясь по земле и камням. Я даю ему по морде. Он стонет и отползает в сторону, и я теперь могу подняться на ноги. Пожалуй, дам я ему еще пинка. Он остается лежать на земле, и в лунном свете я вижу, что он начинает реветь. Вот это новости!

— Оставь ее в покое, — всхлипывает он.

— Кого?

— Ты знаешь кого.

— Не имею представления.

— Ты можешь иметь любую, какую захочешь. А я только ее.

— Вставай.

Он встает.

— Я не такой франт, как ты. У меня нет такого богатого отца. Мои родители бедны.

— Ну и что теперь?

— Дома у нас всегда скандалы. Геральдина — это все, что у меня есть.

Мне хочется сказать: никто ее у тебя не отнимает, но тут я словно слышу ее: «Не есть, а была. Это прошло. Прощай».

Вдвоем мы оглядываемся вокруг. И видим ее. Она стоит в своей зеленой юбке в складку, в наброшенной на плечи куртке, прислонившись к дереву, и смеется этим своим истеричным смехом.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я.

— Я хотела зайти за тобой к ужину.

Вальтер стонет.

— Ты видела драку?

— Да.

Я замечаю, что у меня из носа течет кровь и моя кожаная куртка закапана ею. Свинство. Я очень люблю эту кожаную куртку.

Я достаю носовой платок, прикладываю его к носу и говорю:

— Почему ты раньше не объявилась?

— А почему я должна была это делать? Я все увидела и все услышала.

Вальтер, несчастный малый, подходит к ней и хочет положить руку на ее плечо, но она отталкивает его.

— Геральдина… пожалуйста… пожалуйста…

— Перестань!

— Я сделаю все… все, что ты захочешь… Я извинюсь перед Оливером… Оливер, прости меня, пожалуйста!

Кровь из носа все еще капает, и я не отвечаю.

— Я люблю тебя, Геральдина… я ведь любил тебя так безумно.

Что он говорит? Действительно идиот.

— Прекрати!

— Не могу.

— Ты мне противен.

— Что?

— Да! — неожиданно кричит она так, что в лесу раздается эхо. — Ты противен, противен мне! Теперь ты это понял?

— Геральдина… Геральдина…

— Проваливай!

— Я не знаю, как мне дальше жить без тебя. У меня ведь только ты одна… Пожалуйста, Геральдина, пожалуйста… Я не возражаю… Я не возражаю, встречайся с Оливером, но разреши и мне тоже остаться с тобой…

Мне становится нехорошо. Мужчина все-таки не должен говорить такое!

Она, конечно, с каждым словом все больше и больше входит в образ королевы. Геральдина размахивает в воздухе палкой, которую держит в руке, и кричит:

— Теперь ты можешь наконец исчезнуть и оставить нас одних или нет?

Как побитая собака, он уходит отсюда и растворяется в темноте между деревьями.