Валерий Пудов - Приключения Трупа

У живых держался молодцом, а у своих — попал в подвал и потерял лицо!

А кто не отличим — известно: ни за что не чин для кончин — безымянному и окаянному не прелестный уют дают за солдатскую силу, а братскую могилу!

— Жаль кота: тих, а не дышит, — поют без забав мыши.

Но печаль у них — не проста: поджав его хвост, самого стремглав несут на погост.

А коли котов без лика и вздоха — что хвостов на воле?

Дико и плохо!

Так и с Трупом: настрогал точных двойников, как мастак по халупам — квартал блочных особняков. Убого, да много! А надо освободиться от преграды — и птице не пробиться: колоннады!

Оттого и стали его похороны для населения уроками морали и смущения. Одинокие сомнения перемежали с наскоками, а прения завершали — жестокими склоками.

Затевали споры о чести особи и месте могилы, о способе захоронения и применении силы в борьбе за убеждения. Вызывали раздоры без конца и разговоры о вере мертвеца и обряде, о мере страха и ограде, о судьба праха и кремации, о поборах при ритуале и компенсации, об адресе в документе и надписи на ленте — и о прочем, срочном и не очень.

Копошились в ссорах, как в лабораториях, непреклонные в теориях ученые.

Рубились, как уголовники, чиновники в конторах.

Депутаты на заседаниях, как в театрах, рядились в терзания.

Обыватели старательно грудились на площадях и, как клуши в очередях у кормушек, недобро ломились в ребра.

Бились-бились и — не договорились.

В усталых беседах таились и беды, и примесь бреда, но за привязь победы — не ухватились: получалось, что сколько покойников — столько ритуалов у поклонников.

И появлялась в мозгах — вялость, а в ногах — дряблость: представлялось, что гражданам погребение — не густой лес, но оказалось, что у каждого к захоронению — свой интерес, а закопать мрачную кладь — не проще, чем совсем заплутать в прозрачной роще.

И только стойкие от невзгод власти не пожелали разбивать народ на части и ради порядка в обряде издали указ:

— от кончин Трупа на морали — не купа, а тень;

— постылых не обсуждать, а убрать с глаз;

— укладка в могилы — в один день и час.

Напор страждущих на кладбища произвел такой фурор, будто необутый кол сам прошёл по головам и с каждой смёл лихой вихор.

Для одного покойника без тяжбы приобрели гектары земли!

Чего купцы не могли — за товары — леденцы, разбойнику нашли — даром, на шару!

Успех мертвяков — не права дураков!

На всех двойников едва хватало холмов и персонала.

Но кладбищенских кротов — землекопов молва не пугала: в мутной реке панических поклёпов к шалопутной руке поминутно приставала не мелкая безделка или сошка, а большая золотая рыбёшка.

И незрячий прозревал: впереди ярче фар мелькал навар!

Потому и гам стоял среди холмачей стеной, как у грачей — весной:

— Кому ни к чему — мертвец, а нам к рукам — товарец.

— Одна радость, что похороны: от вина — сладость, плохо ли?

— Зло — на поля, ремесло — в норму: умерло теля — прибыло корму.

— Не верьте в мякиш кукиша — враньё: от смерти не откупишься — приплатишь за неё.

И так, не хлипко, встречали посетителей и за пустяк обдирали, как липку, просителей.

В заботах о льготах не забывали и о лести, и об оскале: соблюдали наценку, но выжимали улыбку и сгибали коленку. А если и допускали ошибку в расчетах, то обделяли не себя и объясняли, что — любя мертвых.

Размножение славного покойника, главного виновника ритуала, не знало промедления, и вскоре стало известно, что в просторе, доступном взгляду, места трупному складу не доставало.

И тогда набежала гряда криминала.

Приходили, бывало, на кладбище гурьбой.

Без справки, но при силе — большой.

Им, как другим, говорили:

— Стой! Земли для страждущих мало!

А они шли неровно, словно в бой и с забралом:

— Охолони, козявки! Лучшую кучу — для ставки генерала!

А в руках — футляры от скрипок. Открыли — автоматы! Закрыли — делегаты от музыкантов. С виду хлипок, как чары талантов, а за обиду — пах-пах!

И напустили — страх!

Вызывали службу порядка.

Но те приезжали в простоте, или от лени, числом менее десятка. Обозревали вприглядку положение, но не вступали с грабежом в сражение, а затевали дружбу или разевали рот, замирали у ворот и взирали — чуждо.

Кладбищенские кивали на могилу у края:

— Ваш — не большая птица, а старый потеснится.

Но гости от нищенского дара входили в раж:

— Охвостье — не в жилу! Старый — наш!

И совершали в запале злой бросок — брали на абордаж чужой кусок, сами намечали пятачок у входа, где образцово лежали кости не простого народа, и в труде забывали о вражде: сбивали ломами ограду, выдирали рассаду, снимали плиты из гранита, вырывали гнилой гроб, швыряли к краю участка и, угрожая свинчаткой, наставляли:

— Дорогой землекоп! Чтоб зарыл под настил сразу, без промедления, где указано — на подселение.

И так, без драк, получали для обиженного нечестно — престижное место.

Шалость — безразмерная, но средство оказалось — верное: волею-неволею под пристанище для неподвижного пилигрима освобождалась и половина кладбища, и более.

От многолюдности вызывали трудности и гробы.

Вначале выбирали для мятежного героя дорогое изделие, нежное, как розы и камелии. Величаво отвергали дубы — неприятны и грубы. Браковали из сосны — не ароматны и грустны. Топтали из трухлявой березы — не опрятны и не прочны в морозы.

Замечали мастерам-продавцам:

— Вам торговать рядами, а ему — лежать одному годами. Кровать — не под срам: отдыхать без дам. Тут подойдут не блеск и треск, не писк и визг, а уют и храм!

Иные мастеровые поднимали крик из-за раздолья упаковки и дышали горячо, как судьи на переподготовке:

— Полковник — из трущоб: к тесноте и бедноте привык. А коли гроб велик, будет еще покойник!

Но им отвечали: «Поглядим» — и искали для нашивки и обивки ткань, и не рвань из кумача, а особую, без брака, чтобы сказали: «Не дрянь, а парча!»

Однако верные пророчества искореняли новшества.

Из-за нехватки древесины для укладки получали распространение безразмерные домовины — на подселение.

Внедряли и почасовой прокат тары — такой расклад товара обещал мертвецам охват, а дельцам — капитал.

Сбывали и кули из рогожи (для земли, шептали, гожи), и тряпичные мешки (уверяли, отличные и вальяжные), и бумажные пакеты (намекали, что это — вершки этикета).

Но злобный народ на подобный оборот дел галдел:

— Ящик теперь — не уютное для смердящих обиталище, а минутная дверь в неукутанное пристанище.

От жажды гробостроения возникали и волнения.

Однажды на магистрали дважды прокричали:

— Больше дубов для мощных гробов!