Матей Вишнек - Господин К. на воле

— Вы мне верите, господин Козеф, верите? — заклинал он со слезами на глазах, пуская слюни.

— Верю-верю, господин охранник, — отвечал Козеф Й.

Он испытывал облегчение каждый раз, когда бил. Тогда он получал передышку на полдня, а то и на целую ночь — снова владел собой, снова чувствовал себя человеком и даже в некотором роде добрым человеком, да… Вот ведь он, Козеф Й., не может быть, чтобы он не помнил такую, например, важную вещь: когда они шли на черную работу, в большинстве случаев их охранял не кто иной, как он, Фабиус. Так вот, он, Фабиус, никогда не тянул из заключенных жилы на черной работе. В этом отношении он, Фабиус, младший охранник, был самым мягким из охранников. Он никогда не раздувал дело, если кто-то отлынивал от работы или если норма не выполнялась. Он никогда никого не подгонял, никогда никого не бил за то, что работа не закончена. Случалось, позволял покурить или давал передохнуть подольше, чего не делал никакой другой охранник.

— Правда ведь, господин Козеф Й., правда? — умоляюще твердил Фабиус.

— Что правда, то правда, — сказал Козеф Й.

А битье, битье, которое он предписывал заключенным, оно ведь никого не убило! И не такое оно было, чтобы разрушить здоровье человека или вывести его на ощутимое время из трудового строя. Да, он признает, битье было очень болезненным, может, самым болезненным из тех, что предписывались, но болезненным только одномоментно. Козеф Й. помнит же и это, так ведь?

— Как не помнить! — подтвердил тот.

Так что никто не мог бы утверждать, что очень уж долго провалялся на больничной койке в результате нанесенных им, Фабиусом, побоев. Некоторые охранники проламывали черепа и грудные клетки, вырывали куски мяса. Разве он, Фабиус, когда-нибудь делал что-нибудь подобное?

— Нет, никогда, — подтвердил Козеф Й.

И не так уж часто он их бил! Другие охранники занимались рукоприкладством гораздо чаще. Он, правда, бил по определенным дням недели. То есть у него была регулярность, да, было такое. Заключенные, все, знали распорядок его битья. Они точно знали, по каким дням недели и даже в какие часы, знали даже до минуты, когда на Фабиуса находило. Да, заключенные все эти вещи знали и, может, из-за этого тоже были затерроризированы. Другими словами, их больше всего терроризировала мысль, что им надо поджидать эту точно известную минуту и что один из них, с неумолимостью, должен будет принять на себя все безумие этой минуты. Может, это было невыносимее, чем сами побои.

— Да, может, — согласился Козеф Й.

Более того, нельзя сказать, что он, Фабиус, имел зуб на кого-то. Другие охранники, бывает, придерутся к кому-то одному, бог весть по какой причине, и ну мултузить его месяцами, если не годами. А он, Фабиус, никогда ничего такого не делал. Его выборка всегда была случайной. У него ни с кем не было ничего личного. Когда у него наступал криз и ему надо было во что бы то ни стало кого-то стукнуть, он, Фабиус, фактически не выбирал кого. Может, это досаждало заключенным больше, чем если бы они досконально знали, кому из них пришел черед принять побои?

— Да, гораздо больше, — ответил Козеф Й.

— Мне очень жаль. Мне искренне жаль, — сказал Фабиус.

— Вот именно, — сказал Козеф Й. И добавил: — А сейчас?

— А сейчас мне все равно, — ответил охранник.

В последние два года что-то в нем изменилось. Что, он и сам не знал в точности. Он как-то успокоился. Может, просто состарился. Тревогу, которую внушали ему заключенные, теперь внушал себе он сам. Если что и было для него сейчас болью, так это тот факт, что он состарился так скоро. Поначалу он этого не осознавал. Но со временем он заметил одну странную вещь, и все в нем перевернулось. Он заметил, что заключенные гораздо лучше сопротивлялись времени, чем он, Фабиус. Люди, которые уже должны были быть старыми или, по крайней мере, гораздо старше него, прекрасным образом консервировались и ждали, когда они выйдут отсюда, чтобы еще пожить. Тогда как ему, да, ему, ждать было нечего, и оттого он так быстро старился.

— Вы не находите, что это полный кошмар? — плакался Фабиус.

— Полный, — подтвердил Козеф Й.

— А теперь, — сказал Фабиус, — я спокоен. Я знаю, что все кончено.

— Неправда, — сказал Козеф Й., охваченный безграничным сочувствием. — Надо что-то делать.

— Ничего не поделаешь. Больше делать нечего, — сказал охранник.

— Это неправильно, — возразил Козеф Й.

— Да? — Фабиус вскинул на него взгляд в надежде, что получит живительную искру.

— Вам надо радоваться простым радостям, — сказал Козеф Й., очень довольный своей формулировкой. — Небу, траве, воде.

Фабиус отвернулся к стене, как будто в разочаровании. Козефа Й., только что разогнавшегося, чтобы дать ему множество советов, застопорило на словах «небо», «трава», «вода».

«Что мне ему сказать, Господи боже, что ему сказать?» — думал Козеф Й. Перед ним сидел разнесчастный человек, а он не находил слов утешения. «Что мне для него сделать, что я могу для него сделать?» — пытал он себя.

НИЧЕГО — пришел откуда-то из далекого далека ответ. АБСОЛЮТНО НИЧЕГО.

— Вы что-то сказали? — спросил охранник, не поворачивая к нему головы.

— Ничего, абсолютно ничего, — ответил Козеф Й., роняя голову на стол и засыпая.

Первым делом поутру Козеф Й. отправился на одежный склад. Он был полон решимости сделать все, что положено, и как можно быстрее отсюда уйти. От разговора с охранником у него остался привкус горечи, беспомощности и жалости — ощущение глубокой и мутной воды.

— А я вас знаю! — встретил его при входе кладовщик, потирая руки чуть ли не с ликованием. — Мой сынок, — продолжал он, — мне о вас говорил.

«Сынок!» — изумился про себя Козеф Й. Кто тут мог быть сынком этого толстячка, приземистого, без возраста, с глазами подыхающей от удушья рыбы.

— Ребенок, — уточнил толстячок без возраста с глазами полудохлой рыбы.

«Ребенок!» — вскричал про себя Козеф Й., пораженный тем, что толстячок без возраста с глазами полудохлой рыбы может быть отцом Ребенка.

— Да-да, — настаивал толстячок.

«Ах, с меня хватит», — подумал мозг Козефа Й.

— Да что ж такое? Что такое? — спросил толстячок.

«Не знаю. Просто сыт по горло», — ответил мысленно Козеф Й.

— И это сейчас, сейчас-то почему? — допытывался, тепло и душевно, толстячок без возраста с глазами полудохлой рыбы. — Сынок говорил мне о вас очень хорошие вещи.

«Ну и что, — сказал самому себе Козеф Й. — Какое это имеет значение?»

— Имеет, имеет! — отвечал складской толстячок.

— Никакого, — сказал Козеф Й. вслух.

— Устами младенца… — с нажимом сказал толстячок.

«И он меня тоже не понимает», — подумал Козеф Й., вспоминая, как кончился вчера вечером его разговор с Фабиусом.