Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара

– Может, ты еще и будущее по походке умеешь предсказывать?

– Издевайся, сколько хочешь, а я все равно прав. Потому что именно твоя походка выдает тебя. Подумай сам: матрос ходит, широко расставив ноги, ведь он большую часть жизни проводит на качающейся палубе. Для обычного человека море – это отдых, а для матроса – это борьба. Точно так же с живописью: для многих рисование – это ремесло, но для тебя – это проверка на прочность.

– Перестань подлизываться. Какая на фиг проверка? Я не настолько тщеславен, чтобы клюнуть на эти твои дифирамбы.

– То-то и оно, что у тебя нет тщеславия! – Петр ткнул пальцем вверх, словно призывая люстру в свидетели. – В том-то и проблема! Художник без тщеславия – все равно, что хирург без скальпеля. Если бы оно у тебя было, твои картины уже давно висели бы…

– Если скажешь «в Лувре», я тебя ударю. Ногой по лицу.

– … в других хороших галереях.

– А если ты у нас такой эксперт по походкам, тогда скажи мне, кто она? – я кивнул на даму в красном плаще, прошедшую мимо нашего столика и подсевшую к лысому джентльмену в углу. Петр даже не оглянулся на нее.

– Она парикмахер.

– И как, твою м-мать, ты определил это? Она как-то не так виляет попой или ее ноги похожи на ножницы?

– Нет, просто я знаком с ней. Стригся пару раз в ее салоне, – он засмеялся, взял кружку, глотнул пива, поморщился и стал искать взглядом официантку: – Прошу прощения, мадемуазель, вы принесли мне теплое пиво. Но я точно помню, что заказывал холодное.

Официантка посмотрела на него так, словно собиралась ответить: «Я приносила холодное, а вы его сами нагрели!» – но, к счастью, лишь буркнула «простите» и унесла кружку. Петр проводил взглядом ее длинные ноги и снова заговорил со мной:

– Итак, вернемся к нашим енотам: скажи-ка, почему тебя так обидела моя теория походок?

– Не знаю. Наверно потому, что я подумываю бросить живопись.

Петр снова засмеялся, обнажив свои идеальные зубы.

– Чего смешного-то? – спросил я.

– Ты просто ходячее клише!

– В смысле?

– Сколько лет я тебя знаю? Шесть? Восемь? Ты постоянно нудишь, что хочешь все бросить. Старая песня. Ты как тот ленивый разжиревший муж: он устал от жены, но никуда не уходит, потому что это слишком накладно; да и некуда идти.

(Я хотел рассказать Петру, что разучился рисовать; что уже год моя рука вместо лиц выводит рожи. Что мне снятся кошмары, в которых я отчаянно прячусь от человека в красной майке. Я хотел признаться во всем, но передумал. А смысл? Ну что он мне скажет? «Держись, друг»? «Это пройдет»? Тьфу! Детский лепет.)

– Знаю-знаю, – сказал я. – Здесь проблема в другом: раньше я брался за кисть из гордости, потому что думал, что отражаю суть вещей, потом – просто от скуки; а теперь – надоело. И не надо хихикать, я серьезно. Вот, взгляни на Икара, – я кивнул на картину. – Брейгель был катастрофически прав: не важно, какие ты создал крылья, потому что результат один: утонешь – а всем будет плевать.

Петр покачал головой.

– Ох, как же тебе себя жалко. Бедный ты бедный.

– Иди в жопу.

– Пойми: самое опасное для художника – стать философом. К тому же именно эта картина и опровергает твои слова. Потому что она натолкнула тебя на мысль о незамеченном подвиге – а значит, она все-таки обладает силой, в ней зашифровано послание. В этом ведь суть искусства: оно превращает путаницу в узор.

– Не совсем так. Оно создает иллюзию узора – и только. Путаница никуда не исчезает.

Петр отмахнулся.

– Те же китайцы – только в профиль.

– Яйца.

– Что?

– Правильно говорить: «те же яйца», а ни «китайцы».

– О Господи, хватит занудствовать! Слушай меня ушами, потому что я устал повторять: мне – неинтересно – твое – нытье!

– За что я тебя уважаю, так это за чуткость, – сказал я.

– Чуткость – бабская черта характера, – отрезал он. – Нет, серьезно, сам подумай: даже если ты сожжешь мольберт и перестанешь заниматься экспертизой картин, – хотя, по-моему, у тебя кишка тонка, – чему ты хочешь себя посвятить? Ты ведь ничего не умеешь. С твоими навыками только в маляры возьмут.

– А почему нет? Стану маляром. Как Том Сойер.

– Нет, не станешь.

– Почему это?

– Да ты ни дня в своей жизни не работал по-настоящему! Кроме того, ты слишком брезгливый.

– Думаешь, что так хорошо знаешь меня?

– Ага.

– А давай поспорим, – я протянул руку и кивнул на картину. – Брейгель будет свидетелем.

– На что спорим?

– Хм… если я проработаю маляром неделю…

– Месяц.

– Хорошо. Если я месяц буду марать стены и заборы, ты простишь мне все мои долги.

Петр закатил глаза, подсчитывая сумму, покачал головой.

– Цифра большая. Особенно учитывая случай в Питере в 2003-м. Я ведь оплачивал твоего адвоката.

– Боишься проиграть? – спросил я.

Он хмыкнул и пожал мою руку.

– А если я выиграю… пардон: когда я выиграю, ты проведешь для моих студентов десять лекций…

– Пять.

– Хорошо. Пять лекций на тему «Экспертиза и определение подлинности».

– Подожди-ка, я не понял: какая тебе выгода от того, что я проведу эти лекции?

Он улыбнулся, – нижняя губа его блестела.

– Лично мне – никакой. Ты нищий – с тебя нечего взять. Я просто хочу показать тебя своим студентам. Чтобы они знали, в кого рискуют превратиться, если не смогут отрастить хребет.

Простодушный мой друг, Петр! ­Теперь это уже неважно – и я признаюсь: я заранее сочинил свою «пламенную» речь о том, что собираюсь бросить живопись, и специально свел ее к пари, зная, как ты любишь всяческие ставки и споры. Таким нехитрым способом я рассчитывал погасить свой неподъемный денежный долг перед тобой. Да-да, ты всегда легко попадался в сети моих подлых манипуляций. Ведь для чего еще нужны друзья, верно?

***

Вернувшись домой, я достал из-под кровати старый сундук и стал сгребать туда инструменты: кисти (38 штук! и зачем мне столько?), палитры (3 штуки), тюбики с красками, чистые холсты, свернутые в рулоны; я не мог отделаться от ощущения, что складываю доспехи. Но при этом не было ни радости, ни грусти, ни пустоты – только усталость. Мольберт я оттащил в старый шкаф и, заперев дверь, оглядел свою комнату. Она теперь выглядела совсем по-другому – обычно. И это было странно. Покончив с живописью, я сел за стол и долго смотрел на часы, на секундную стрелку. Шел второй час ночи, я потянулся к телефону и набрал номер Марины.

Трубку взял мужчина, и я неожиданно для себя ощутил острый приступ ревности.

– Слушаю, – сказал он.

Подавив желание нажать на «сброс», я хрипло спросил:

– Кхм-кхм… а М-марина дома?

Послышался шорох – и голоса: «Чего ты схватил? Дай сюда» – «Кто это тебе звонит среди ночи?» – «Не твое дело! Дай».

– Алло, Андрей, это ты?

– Да, привет.