Яков Шехтер - Любовь и СМЕРШ (сборник)

Полицай помчался за патрулем, пришли немцы. Обыскали весь дом, но ребенка не нашли. Вообще, как он сумел уцелеть после трех акций — непонятно. На тот момент детей его возраста в гетто уже не осталось. Кроме тех, которые прятались.

Немцы проверили дом, полицаи самолично тыкались во все углы, но мальчишку не обнаружили. Тогда они отправились восвояси, а через полчаса внезапно вернулись, предполагая застигнуть мальчишку врасплох. Снова ушли и снова вернулись. Я за обысками через окно наблюдал и видел: что перед тем, как немцам открывают входную дверь, в комнате напротив какая-то тень вверх взмывает, точно на чердак прячется. Но чердаков в комнатах не бывает, значит — дело в фальшивом потолке.

Вернувшись ни с чем, разозленные полицаи уселись ужинать, выпили крепко и тут один говорит другому: — давай жидов проучим — перестреляем всех обитателей дома. Пусть знают, суки, как воровать еду у полицейских.

Я как это услышал, от страха обмер. В том доме жили человек сорок, если не больше. Нежели все погибнут из-за мальчишки?

В том, что эти подонки исполнят свое намерение сомнений не возникало. Пошатываясь, они набили подсумки обоймами, взяли винтовки и пошли к двери.

А ведь вина за убийство падет на мою голову, — сообразил я. — Сколько там мальчишка мог унести, протащить через форточку и решетку? Львиную долю продуктов украл я, значит, я и обязан действовать.

— Стойте, — сказал я полицейским. — За убийство стольких евреев комендант вас по головке не погладит.

— Идиот, — буркнул один из них. — Он нас еще и наградит!

— А если они станут сопротивляться? — крикнул я. — Там же много молодых мужчин и парней.

— Кто будет сопротивляться, — усмехнулся второй. — Эти клопы? Да они пикнуть не посмеют.

— А вдруг посмеют, — настаивал я. — Увидят вас пьяными, к тому же всего двоих. Навалятся всем скопом, и поминай, как звали.

Полицейские остановились у входной двери, в их глазах тупо зашевелилось опасение. Тогда я предложил:

— Зачем вам все? Я притащу воришку — его и убивайте.

— А ты знаешь, как его отыскать? — с подозрением спросил первый полицейский.

— Думаю, что знаю.

— Тогда почему раньше не сообщил? — насупился второй.

— Только сейчас сообразил.

— Ну, пошли. И если обманул, берегись, получишь по первое число.

Пока мы шли к домику напротив, ужасные сомнения закрутились в моей голове. Имею ли я право так поступить? А вдруг полицаи ограничились бы только угрозами и никого бы не стали трогать? Что весит тяжелее на весах справедливости: верная смерть одного ребенка или возможное убийство сорока взрослых? О-хо-хо, дай вам Бог никогда не стоять перед таким выбором!

Помог мне полицай, перед входной дверью он вогнал обойму в винтовку, передернул затвор и объявил:

— Значит так, если через пять минут на выводишь воришку — я открываю огонь. Мне все равно, сколько жидов уложить, одного или сотню. Пусть знают, как воровать литовское сало!

Я вырвал из забора перед палисадником самую большую штакетину, ворвался в комнату, где видел мятущуюся тень, и стал бить в потолок. Через пять-шесть ударов он обвалился, мальчишка упал, чуть ли не мне на голову, я схватил его за шиворот и вытащил на улицу. Они пошли за мной, подлые убийцы, с губами, блестящими от сала. Один из них поднял винтовку и прицелился в мальчика.

— Отпусти жиденка, — приказал он мне, — и отвали в сторону.

Не знаю, что на меня нашло, будто смерч внутри поднялся. Одним прыжком преодолев расстояние между мной и полицейским, я вырвал винтовку из его рук. Меня спасло то, что он был пьяный и соображал медленно. Винтовка сама повернулась у меня в руках, приклад уперся в плечо, я разом вспомнил, чему меня учили на русских курсах ОСОВИАХИМ, отыскал пальцем курок и … выстрелил.

Полицейский с раздробленным черепом рухнул на мостовую, я повернул ствол в сторону другого. Тот с искаженным от ужаса лицом, уже поднимал к плечу свою винтовку, но я оказался проворнее.

А потом все происходило словно само собой. Не одну тысячу раз я мысленно возвращался к тем минутам и до сих пор не могу понять, как сумел моментально принять единственно правильное в той ситуации решение. Словно свыше вложили в меня понимание, добавили разума.

Я схватил оторопевшего ребенка за руку и опрометью помчался к забору, окружавшему гетто. Одна из досок была давно подготовлена и едва держалась на гвоздях, я сорвал ее с места, мы пробрались через дырку и побежали к моим полякам.

У них в подвале мы просидели полгода, платить за убежище было нечем, но хозяева держали нас уже не из-за выгоды, а из жалости. Себя жалели…. Гетто потихоньку уничтожалось, и поляки хорошо понимали, что идти нам некуда. А если нас схватят и начнут пытать, у кого мы скрывались, то… За укрывание евреев расстреливали всю семью, от мала до велика.

Осенью сорок второго года поляки передали мальчика настоятелю монастыря бенедиктинцев, а меня отвели на заброшенный лесной хутор, к своему дальнему родственнику. Там я дождался Красной армии.

В Шауляе не осталось ни одного еврея, жить на этой земле, пропитанной кровью невинных жертв, я был не в силах. Монахи после небольших пререканий отдали мне мальчика, и когда война закончилась, я вместе с ним перебрался в Польшу, а оттуда в Израиль. Мальчика я усыновил, и Дов, Иосиф, на самом деле брат Натана, оттого то анализы и оказались положительными.

Реб Гедалия закашлялся, вытащил из кармана коробочку с таблетками и попросил:

— Будь добр, принеси мне воды.

Взяв в правую руку пластиковый стаканчик, он раскрыл морщинистую ладонь левой, внимательно оглядел лежащие в ней таблетки и отправил их одним движением в рот.

— Мудрость в нашем возрасте, — заметил реб Гедалия, запив таблетки, — заключается в том, чтобы знать, какие лекарства носить с собой.

Он замолк. Сиреневые сумерки окутали крону сикоморы, а нас, сидящих на скамеечке, окружила плюшевая темнота.

— О встрече Велвла с Ханохом Вайнштейном я умолчу, — произнес реб Гедалия. — И о первом разговоре двух братьев, Дова и Натана, тоже не скажу ни слова. Иначе получится рассказ не о чуде, а чувствах, и тут каждый в состоянии представить, что и как произошло.

Реб Гедалия смолк, мастерски выделяя паузой суть. Подступала ночь, ровная, как огонек керосиновой лампы. Я терпеливо ждал, не торопя рассказчика.

— Человек ничтожная песчинка мироздания, — наконец сказал он, зябко потирая руки. — Откуда же берется в нем нахальство панибратски взирать на деяния Господни и бесцеремонно рассуждать о чудесах с таким видом, будто он понимает, как они устроены?

Посреди субботней молитвы ко мне подошел габай нашей синагоги.

— Раввин тебя зовет. Срочное дело.