Виктор Ремизов - Воля вольная

Обратно по своему же следу долетел быстро. Печка, обложенная камнями, была еще теплая. Он засунул туда пару чурок, чтобы подержали еще тепло, доскреб сковородку с остатками макарон, запил прямо из чайника и, положив приманку в плоскую самодельную сумку, которую всегда возил на груди, вышел из зимовья. Рюкзак с запасными шмотками, топором и капканами висел на гвозде, приготовленный еще с утра. Собак отвязал. Айка губы изорвала о капканный тросик, которым была привязана. Генка подозвал ее. Из десен текла кровь.

— От ты дура-то, — отпихнул.

Завел «Буран», сдал с разворотом назад. Собаки рванули по вчерашнему следу, Генка же стал подниматься нетронутым еще путиком вверх по ключу, разделявшему его с Кобяковым участки. Капканов здесь было немного, но Генке хотелось забраться наверх, посмотреть — не коптит ли где какая Кобяковская избушка, а может, и выстрел где хлопнет… Идея была глуповатая — какая избушка в одиннадцать утра, но Генке все казалось, что он чего-то недоделал, что мог сделать.

Он поднимался все выше и выше, лес кончился, путик тоже, он держался оленьей тропы, которая хорошо обходила курумные осыпи, но местами все же «Бурану» приходилось туго. Он переваливался неуклюже и — нож по сердцу — с противным скрежетом цеплял камни. Когда, за очередным перевальчиком открылись стланики в верховьях Талой, Генка остановился. Перед ним раскинулась почти половина Кобяковского участка. Вся дальняя сторона долины Эльгына хорошо просматривалась. Генка заглушился, снял варежки, бинокль положил пока на сиденье — после «Бурана» руки маленько тряслись, и в него ничего не увидеть было. Закурил. Сколько Генка исходил тайги, а всегда, когда забирался на такие вот обзоры, останавливался. Садился, закуривал, глядел и думал… так вообще, о жизни. А может, и ни о чем не думал, а просто глядел. И теперь он сидел боком на «Буране» и щурил вдаль небольшие карие глаза, окруженные непрогоревшими на солнце тонкими морщинами. Ресницы и брови, и редкие усы были в куржаке и сосульках.

Генка докурил и взял бинокль. Он знал, где смотреть, хорошо прорубленную буранную тропу местами было понятно, одну избушку даже нашел… Нигде ничего не было. Ни звуков, ни дымка, Генка убрал бинокль, глазами смотрел, даже воздух в себя потянул, ветер как раз снизу налетал порывами. Прячется Кобяк, понял Генка, там он, а следов нет. Без «Бурана» бродит, на лыжах.

В этот день Генка не успел открыть все капканы, а несколько так и не нашел — торопился. Покоя не давало, что кое-как обошелся с Кобяком. Он возвращался путиком, по привычке накатывал плохие места, выпрямлял повороты, а сам все думал. Чтобы по-хорошему искать Кобяка, надо было возвращаться на Каменную, брать бочку бензина, заряжать аккумуляторы в телефон… за неделю не управился бы…

Поселок погудел-погудел и обмяк. Люди, как могли, попрятали незаконное, милиция больше никого не трогала, и стало ясно, что все уладится. Жизнь стала входить в привычную колею, но тут все тот же Гнидюк учинил обыск у Трофимыча, изъял сорок килограммов икры и, заперев старика в обезьянник, пытался его оформить! Тихий опешил от такой самодеятельности, ринулся на работу и хотя формально к майору не придраться было — он как раз дежурил — влепил ему выговор.

Жизнь забурлила снова. Люди, здороваясь с Тихим, смотрели тревожно, как бы спрашивая: что теперь, и за пару контейнеров икры сажать будут? Тихий ждал ответа от Генки Милютина. Он не надеялся, что Кобяков позвонит, но какую-то информацию, какой-то знак его вины Тихий рассчитывал получить из тайги. Само же решение уже было — он собирался забрать кобяковский уазик взамен разбитого и зафиксировать возмещение ущерба. Его не смущало, что концы с концами плохо сходились, в области поначалу заорали, подай нам его труп — потом одумались — там шума хотели еще меньше и такое решение приняли бы.

Александр Михалыч трезвый и мрачный сидел в своем кабинете и думал обо всем сразу. Было уже одиннадцать вечера, он давно бы ушел, да чувствовал тяжелую неловкость, в какой скособочилась вся эта история. Понимал, если бы не Маша, не ее беременность, если бы не свадьба эта, жених херов, — злился сам на себя, — если бы не все это дело, давно бы все решил. Но теперь почему-то не решалось. Прямо башка лопалась по швам у Александра Михалыча. Он и тряс ею, и в лоб кулаком стучал — ничего не придумывалось.

Застряло, заклинило, не провернуть…

— Тут мы без проигрыша, мамочка… все получилось, как ты и говорила, — Анатолий Семеныч выпил холодную водочку из хрустальной рюмки, разломил сочный пирожок, начиненный солеными рыжиками в сметане, и сунул одну половинку в рот. Жевнул, причмокивая и ощущая острый солененький вкус, глянул на оставшуюся половинку с торчащими рыжиками, ему стало ее жалко, и он отправил ее вслед за первой. Вилочку салата добавил для смака. Щеки вспухли двумя шарами, даже глаза подвылезли и заслезились удовольствием, Анатолий Семеныч хотел немножко засмеялся от радости, но не смог, а только вздохнул носом и с трудом сдавив челюсти, начал жевать.

Анатолий Семеныч Гнидюк ужинал с женой. В приятно убранной комнате стоял просторный мягкий угловой диван со множеством пуфиков — подкладывать под бок или под уставшие ноги, на окнах колыхались цветастенькие, в тон дивану занавесочки. Ухоженные цветы и растения свисали по стенам и стремились к потолку. Большой плоский телевизор негромко, для фона наполнял комнату голосами и лицами известных и очень довольных собой и жизнью московских телеведущих и их не менее довольных тем же самым гостей. Само счастье и благополучие стекает с экрана на пол, хоть таз подставляй.

Что бы там ни говорили, а страну объединяет телевизор. Сидишь, эдак, на краю света, в муркиной заднице, а сам Павел Воля стоит перед тобой весь такой… и шутит ненавязчиво одно и то же, и маленько так матерится, не обращая ни на кого внимания, как будто сам с собой, прямо как выпивший сосед на лестничной клетке, громко определяющий в какую же ему дверь. Андрей Малахов опять же или Лариса Гуздеева … вот они, все знают, а их можно даже рукой потрогать … даже самого президента или какого-нибудь сурового министра можно погладить по лысине, или даже щелбана закатить, если он, к примеру проворовался крепко. А как же! А ты не воруй… так-то уж! С умом бы надо как-нибудь!

Супруги расположились на диване, в центре невысокого круглого стола царило большое фарфоровое блюдо с маленькими, разной формы рыжебокими пирожками, до которых «мамочка» Анатолия Семеновича была мастерица. Все, кто их пробовал, от одного вида этих пирожков слюни до полу пускали. Еще на столе нежились гребешки, жареные в сметано-сливочной подливке, не жареные даже, а чуть прихваченные до румянца на раскаленной сковородке. Густой говяжий бульон к пирожкам, острая корейская капуста, икра малосольная, грибочки и любимый Анатолием Семенычем желтенький сверху и нежный-нежный и беленький внутри салат «мимоза». Он, кстати, и с пирожками хорошо шел.