Владимир Лорченков - Копи Царя Соломона. Сценарий романа

– Да, и новогодние я уже выгреб, – говорит тихо Натан.

– И на Пейсах льготные, – говорит он.

– И то, что за того араба сраного причитались… – говорит он.

– А стоит вякнуть, сразу рогами в пол, уйду мол, – говорит он.

– А я прикипел… – говорит он.

– Сам дурак, нечего было… – говорит он.

–… на молоденькой… – говорит он.

Иеремия сочувственно кивает.

Мы перестаем их слышать, на первый план выходит звук раздачи еды: шорох пакетов, звяканье термосов, бульканье напитков, порыгивания, почавкавания, хруст галет… Внезапно голос пилота говорит:

– Дамы и господа, – говорит он.

– Экипаж борта приветствует вас еще раз и имеет честь сообщить, – говорит он.

– Что среди пассажиров нашего воздушного судна находится лауреат Гонкуровской и Букеровской премии по литературе, наш соотечественник Владимир Лоринков, – говорит он.

–… который возвращается из Испании после получения премии имени Сервантеса, – говорит пилот.

– Поприветствуем нашего выдающегося земляка, – говорит голос.

Стюардесса поднимает высоко газету, на первой полосе которой крупно – лицо героя.

По лицам пассажиров – это молдаване, которые едут на родину на каникулы, – понятно, что им не очень понятно, кто находится на борту воздушного судна вместе с ними. Но на всякий случай на борту устраивают овацию. Натан толкает локтем Иеремию. В первых рядах смущенный раскрасневшийся мужчина встает после уговоров стюардессы и, не глядя на людей, коротко кланяется. Он очень смущен, ковыряет мозоль на руке, он очевидный социопат. Невысокий, крепкий, обрит наголо, в левом ухе серьга. Одет в костюм. Плюхается на кресло, глядя в пол, достает из кармана в пиджаке флягу, делает глоток. Смотрит в окно. Он так смущается, как если бы на него смотрел весь салон, а это не так. Салон давно уже забил на него. Молдаванам по фигу на все, что без позолоты и не блестит, а ведь даже серьга у мужчины – серебряная… (и когда же я уже свалю из этой неблагодарной страны? – В. Л.). Отпивает из фляги еще пару раз и манит пальцем стюардессу.

Затемнение…

Гул двигателей, облако за иллюминатором. Спереди – Лоринков и его сосед, который упорно делает вид, что любуется облаком, которое мы видели. Но писателю уже неважно, он уже очень теплый, душевный. Говорит очень громко, громко смеется. Дикция неестественно четкая, видно, что он старается выглядеть трезвым.

– Ты пойми, вся литература Молдавии – это я, – говорит он соседу.

– После меня надо писать по-новому… – говорит он.

– Так получилось, что постмодернизм – единственное реальное (настоящее) сегодня направление в мировой литературе, я – единственный настоящий постмодернист, – говорит он.

– Самый интересный современный русский писатель – это я, Владимир Лоринков, – говорит он.

– И пишу я сейчас лучше всех в мире, – говорит он.

Крупно – пьяненькие глаза, улыбка, испарина на лбу. Затемнение.

Лоринков стоит в проходе, пошатывается. Говорит на весь салон, громко. Пассажиры делают вид, что его нет.

– Современная русская литература – это, говоря прямо, вторая лига. Есть исключения, конечно. В высшей лиге играю я, – говорит он.

–… я совершаю самое увлекательное путешествие в мире, которое, как писал Миллер, только и можно предпринять, – путешествие, не требующее денег, сил и передвижений в пространстве, – путешествие в себя, – говорит он.

– И я видел там бездны и вершины, – говорит он грустно.

Достает фляжку, пытается отпить, поняв, что она пустая, отбрасывает. Звук удара. Слышится чей-то негодующий вопль. Затемнение. Яркий свет. Это темные шторки распахиваются. Крупно – стюардесса и один из пилотов. Напротив них, в конце прохода – Лоринков на четвереньках. Рот раскрыт, почти в ауте. Слюна капает на рубашку.

– Я на самом деле считаю, что ээээээ… – говорит он.

–… среди нынешних писателей мне нет равных, – говорит он, мучительно долго выговаривая слова.

– Э-э-э-э, э-э-э, – рвет его.

– Ну а место в профессии вообще? – говорит он, хотя его, конечно, никто не спрашивает.

– Скажем, мировая двадцатка последнего полувека, – бормочет он, пока пилот оттаскивает его к свободным сидениям в конце самолета.

–… Паланика и Уэльбека обошёл, – бормочет он и падает. Попытавшись подсчитать пальцы на руке, которой опирался.

–… с Хеллером, Мейлером или Барнсом иду вровень, – шепчет он.

– А-а-а, – зевает он.

– Кто там мля… еще… – говорит он.

–… до Маркеса полкорпуса, – пытается он встать, но из-за ремня, который не видит, у него не получается, и он вновь падает в кресло.

–… а вот Костера, Шекспира или Толстого не достану никогда, слишком велик разрыв, – говорит он и начинает плакать.

– Мужчина, прекратите!!! – не выдерживает кто-то из женщин на борту.

– А еще интеллигент! – говорит кто-то.

– Ну так и времена были другие… мля… времена титанов, – говорит обессиленно писатель, и, видимо, утешившись этим, перестает плакать.

Тишина. Лица пассажиров постепенно смягчаются. Некоторое время показан общий план салона. Лампы, кресла, пассажиры, гул… Потом сначала очень тихо, а затем все громче, в шумовой фон врываются нотки чего-то… чего-то нездешнего. Это тихий, слабый плеск воды… Он громче, громче, еще громче. Наконец, мы ясно различаем журчание. Звонкое, мощное. Те, у кого нет наушников, сначала обеспокоенно переглядываются… потом уже тревожно вертят головами, чуть ли не вскакивают. На ковровом покрытии появляется стремительный поток.

– Да это же… – говорит кто-то.

– Да, господа-с, это я-с, – кричит мужчина в костюме, который явно раскрепостился.

– Я-с, я-с, – кричит он.

– Аа-хахахаха! – заразительно громко хохочет он.

Пытается вскочить, ничего не получается, – ремень, да, все еще ремень, – тогда он как-то выворачивается, боком, на полусогнутых ногах… и умудряется оросить пару рядов перед собой. Крики, визг, камера показывает потолок салона, потом – огромное разъяренное лицо пилота. Стремительно опускается его кулак.

Темнота.

***

Камера отъезжает

Мы видим полицейского в черной форме с золотыми лампасами, – обычная форма молдавского МВД, – который пишет что-то. Обычный мусор, каких много в мире: он мог бы заполнять свои бумажки в участке где-нибудь в Нью-Йорке, Бомбее, или Йохансбурге… Получилось так, что сегодня это Кишинев. Мусор откидывается на спинку стула и делает гимнастику для глаз. Выглядит это так, будто он кот, который хочет погадить, да не может. Может быть, у него запор, а, может, кто-то зашел в туалет? Мы думаем об этом, глядя, как вытаращенные глаза – крупный план, – вращаются. Сначала медленно, потом быстро, еще быстрее… зритель должен почувствовать головокружение.

– Значит, американка… – в диссонанс с безумным лицом очень спокойным голосом произносит мусор.