Юрий Герт - Ночь предопределений

29 26 13 788

Цифра «13», написанная крупнее остальных, вдобавок; была заключена в квадратик, очерченный красным карандашом.

Ну и Жаик!.. Несколько месяцев назад, роясь в многотомном сборнике документов «Туркестанский край», изданном в 1914 году, Феликс обнаружил эту табличку. Книга считалась редкой, Феликс листал ее, сидя в маленьком зале академического спецфонда. Как доискался до этой таблицы Жаик в своей-то глухомани?..

Он, конечно, не стал огорчать старика, и тот по-своему понял его удивление. И остался доволен произведенным эффектом. Он любил такие вот небольшие эффекты, старина Жаик… И теперь сидел, скромно потупясь, в ожидании, что скажет Феликс.

А Феликс молча смотрел то на цифру в красном, кровавом квадратике, то на блаженно зажмурившего глаза Жаика, то на карту, висевшую у того над головой, залитую ровной желтой краской, кое-где переходящей в уныло серый или ржаво-бурый тон, смотрел и думал: как и куда они бежали, эти тринадцать?.. Он уже задавал себе этот вопрос множество раз с тех пор, как обнаружил в одном из томов, пахнущих тленом, эту табличку. Ответ представлялся ему крайне важным, хотя он и сам не знал — почему…

— Что скажешь? — как бы очнулся Жаик и посмотрел на Феликса, склонив голову набок. — Это еще не совсем точно, и все-таки… Все-таки можно предположить, что и Чернышевский, и донесение имеют в виду один и тот же факт!..

Для себя Феликс давно это решил. В конце-концов, он собирался писать не биографию, не хронику… Был побег… Побеги! В тот именно год… Но бежали — куда и как?..

Перехватив его взгляд, Жаик крутнулся в своем одноногом кресле и теперь тоже смотрел на карту, Феликс видел его ухо, затылок, округлость выпуклой скулы… Он вслух повторил свой вопрос.

— В Персию, — произнес Жаик убежденно. И, оглаживая желтые пески ладонью, провел рукой прямую линию — вниз, к Ирану, по пути задев блекло-голубое пятно Кара-Бугаза. — Бот так они и бежали…

— Через пески? Не зная ни троп, ни колодцев?.. Разве не чистое безумие, Жаке, так бежать?..

Он увидел перед собой желтую, бурую пустыню, гребни веска, дымящиеся на ветру, обманное марево на горизонте — и затерянные в пространстве точки, под палящим с восхода до вечерней зари солнечным диском.

— Ну и что? — Жаик облизнул пересохшие губы. — Там ведь сказано: «Все тринадцать бежавших были пойманы»…

— Верно, сказано, — Феликс вернулся глазами к фразе, протянувшейся на пол-строки под таблицей. — Пойманы!.. Однако до того, решаясь на побег, они ведь звали, чем рискуют!.. Или смерть от безводья, или шприцрутены, арестантские роты… Значит, была у них впереди какая-то цель? Хотя бы — надежда? Но какая цель, какая надежда?.. Ведь смотрите, Жаке, — кругом голые пески, такыры, на сотни километров! Где уж там — Персия! Да и на что им она сдалась — Персия?..

Они заспорили. Жаик силился его понять, но явно чего-то не понимал, не ухватывал. Он сам исходил эту землю вдоль и поперек, добирался еще в юности до Красноводска и Небит-Дага, на этой земле жили его предки. Жили — поколение за поколением, на этой жестокой, горькой земле… И она не казалась ему ни жестокой, ни горькой. Он мягко, раскрытой ладонью поглаживал эту землю, водил по ней коротким пальцем — и как бы видел перед собой не бескрайние желтые пески, не такыры в изломах трещин, а выложенные камнем степные колодцы-кудуки, соединенные тропами, по которым ночевали аулы и шли, одолевая версту за верстой, цепочки караванов, видел русла пересохших рек, зараставшие весной зелеными травами и цветами, видел низины, где в капризных извилистых ложах кипели студеные ручьи под кронами раскидистых тутовых деревьев, и белые, как сахар, солонцы, сменявшиеся коричневатым травяным ковром… И слушая Феликса, он напоминал ему о древних законах этой земли, о помощи, выручке, нерушимом тамырстве, когда путник, в котором видели друга, скакал от аула к аулу, меняя по дороге лошадей…

Но Феликс, обдумав заранее любые варианты, не соглашался ни на один. Здесь все им было чужим — беглецам…

Чужим, незнакомым, враждебным — пески, небо, люди. И если они все-таки решились, бежали — то куда, как?..

Ему, кажется, удалось в конце концов растолковать это Жаику. И тот посмотрел на него с сожалением. Как бы издали, как бы сквозь неплотную, но все же мешающую глазам дымку, — вприщур. И помолчал, пожевал губами — они вдруг дрогнули, задергались. Потом он пожевал ими, как это делают старые казахи перед тем, как выплюнуть, вытолкнуть из-за щеки комочек насыбая.

— Э, — вздохнул он, — ты еще молодой, Феликс… («Уже не очень, Жаке, не очень-то…» — хотелось возразить Феликсу, но он промолчал). Ты еще молодой… — В горле у него что-то булькнуло, он сглотнул слюну. — Когда, понимаешь, у человека перед глазами решетка, он не думает, куда и как… У него одна мысль в голове… — Жаик постучал по своему высокому плоскому лбу согнутым пальцем. — Одна мысль: выломать эту решетку и выйти на волю… Он бывает, и думать не может больше ни о чем. Он бы, если подумал, что там ему, вполне возможно, будет еще хуже, — он бы с места не тронулся, так и остался сидеть за своей решеткой, всю жизнь… И если он все-таки решается, то не потому, что там ему будет хорошо, а потому, что здесь ему плохо, и не может он дальше, нет терпенья… И тогда ему не страшны уже — ни такыры, ни пески, ни шпицрутены… Ничего не страшно. Тогда он выламывает решетку, а там… А там идет, куда глаза глядят…

И его ловят, хотел сказать Феликс, но не сказал, что-то его удержало.

Жаик сидел перед ним, за своим огромным, нелепым столом, над раскрытой папкой с бережно сошпиленными листочками, — слегка уже обрюзгший, много проживший человек, с лиловатыми мешочками под глазами, с набухшими веками, и смотрел на него усталым и светлым взглядом, как смотрят глубокие старики… Но Феликс подумал, что он, Жаик, в чем-то моложе и сильнее его.

— А для твоих солдат, — сказал Жаик, прикрывая глаза и тем самым как бы заслоняясь от слишком пристального взгляда Феликса, — для твоих солдат крепость и была тюрьмой… Разве не так?..

Наверное, в чем-то он прав, подумал Феликс.

Ему хотелось не столько продолжить разговор, сколько додумать возникшую, еще смутную мысль, но в комнату вслед за коротким стуком распахнулась дверь и на пороге появилась Айгуль, в коричневом платье с короткими рукавчиками, в котором она была на плато, и с тонкой цепочкой, на которой, падая на грудь, болтались маленькие золотые часики.

— Ой, — вырвалось у нее, — и вы здесь!.. — Она обрадованно улыбнулась Феликсу, но тут же отступила в сторону, пропуская вперед крупно и крепко сложенного мужчину в дымчатых очках и потертых американских джинсах, и за ним — большеглазую девушку с рассыпанными по плечам волосами и юношу-казаха, тоже в очках, но светлых, с застенчивым и одновременно строгим лицом.