Юрий Герт - Ночь предопределений

— Вы часто здесь бываете?

Он смотрел на него прямо и требовательно.

— Не слишком, но…

— Не слишком, но бываете, — не дослушал его Гронский. — И что же, здесь всегда так превосходно кормят? — Лицо маэстро было бесстрастно, только в сочном баритоне с легкой хрипотцой проступала стариковская брюзгливость.

— Не всегда, — улыбнулся Феликс, внезапно поймав себя на том, что под хмурым взглядом гипнотизера начинает испытывать нечто вроде смутной вины. — Но сегодня — выдающийся день…

— Я это чувствую, — оборвал его Гронский. — Боюсь, что это вскоре также почувствуют мои печень и желудок.

— … И по такому поводу, — продолжал Феликс, несколько задетый манерой Гронского вести разговор, — по такому поводу нас даже балуют блинами…

— Это не блины, — Гронский скосился на стоящую перед ним нетронутой порцию блинов, скатанных двумя рыхлыми валиками, — это самоубийство.

— А кроме того — деликатес для здешних мест; салат из свежих огурцов…

— Порядком перезрелых, — буркнул Гронский. — Не находите?

— И это помимо шубата, который превосходно утоляет жажду и обладает целебными свойствами, их тоже нельзя недооценивать…

— Понимаю, — Гронский устремил померкший взгляд на едва пригубленную кружку. — Но чтобы по достоинству оценить этот превосходный напиток, необходимо, по всей видимости, тут родиться… И вы утверждаете, что это ко всему еще и выдающийся день?

— Не иначе, — сказал Феликс. — Вероятно, все это — в честь вашего приезда. Ничем другим этого не объяснишь.

— Вполне правдоподобное объяснение, — поддержал Карцев и толкнул — нарочно или нечаянно — Феликса ногой.

Феликс заметил сердитый взгляд, брошенный на них обоих Ритой исподлобья, и то, как она перестала на миг жевать, поднеся к губам хлебную корочку.

— Зачем вы привезли меня сюда, товарищ Спиридонов? — произнес Гронский все с тем же бесстрастным выражением на холеном лице. Его крупный нос и щеки с отвислыми львиными мешочками покрывала сетка розовых прожилок.

— Зачем?.. — вскинулся Спиридонов и затеребил черную, порядком засаленную бабочку под выпирающим на тощей шее кадыком. — Как это — зачем?.. Когда наша филармония заключала с вами договор…

— Я вам скажу, товарищ Спиридонов, зачем вы это сделали, — проговорил Гронский, глядя почему-то не на Спиридонова, а на Феликса. — Вы привезли меня сюда, чтобы похоронить.

Спиридонов задергался и вновь схватился за бабочку, словно она его душила. Рита надкусила корочку, показав при этом очень белые, блеснувшие в короткой улыбке зубы. Карцев потянулся к бутылке и разлил по стаканам остатки портвейна.

— Вы верите в ясновидение? — спросил Феликс.

— Я не верю в ясновидение, — сказал Гронский. — Но мне известно несколько случаев… — Феликсу показалось, он вздохнул, — я хочу сказать, и это не имеет никакого отношения к ясновидению, что мне доводилось выступать в Норильске и Махачкале, в Великом Устюге и Конотопе, вряд ли вы отыщете город, где бы я не был, но я нигде не видел, чтобы по главной площади средь бела дня разгуливали коровы и ели газеты. Я не знаю, товарищ Спиридонов, придутся ли им по вкусу наши афиши, но учтите, я не умею работать с пустым залом. Я не лектор по атеистической пропаганде, у меня другой жанр. И потом, — закончил он сурово, — я хочу есть. Я еще не научился питаться газетами. Тут существует какой-нибудь ресторан?

— Чего нет, того нет, как говорят англичане, — сказал Карцев. — На сегодня это все, — он описал широким жестом полукруг, — и «Астория», и «Метрополь», и «Прага»…

— Куда вы меня привезли, товарищ Спиридонов?.. — Гронский, не желая следовать за плывущей в воздухе рукой, уперся взглядом в довольно широкую щель между подгнившими досками пола и постучал каблуком, как бы испытывая их прочность.

Спиридонов суетливо заерзал. Рита подняла глаза к потолку и тихо вздохнула.

Что бы там ни было, а хлеб у нее не сладкий, — заключил Феликс.

— Возвращайтесь сюда через пять лет, — предложил он, — и вы будете ужинать в ресторане с оркестром и любоваться сквозь стеклянные стены огнями вечернего порта, это красиво… Кстати, — обратился он к Карцеву, — вы не упустили в своем проекте канатную дорогу?..

— Не упустил, — сказал Карцев. — Вы подниметесь вверх по канатной дороге. Там будет ресторан на двести пятьдесят посадочных мест. С оркестром. Все как положено. — Он был невозмутим.

— А пять рублей? — пристально посмотрел на него Гронский.

— Какие пять рублей?..

— Пять рублей на лапу швейцару? Ведь у входа будет висеть табличка: «Свободных мест нет»…

Все рассмеялись, и Карцев первым, хотя и несколько досадливо. «Молодец старик», — подумал Феликс.

Лицо Гронского оставалось серьезным, только зрачки, казалось, вздрагивали от смеха за толстыми стеклами очков.

— Нет, — качнул он головой, — через пять лет я вряд ли вернусь. К тому времени я буду, вероятно, там, откуда не возвращаются. Хотя мне было бы и очень приятно посидеть в нашем ресторане, уплатив пять рублей швейцару. Я бы не поскупился… Правда, в моей жизни все это было уже столько раз — и швейцар, и «свободных мест нет» — что мне уже немножечко успело надоесть… Но вот вы, — обратился он к Феликсу, — вы, я понял, писатель. Стало быть, человек свободный — куда хотите едете, о чем хотите пишете, ведь так?

— Еще бы, — не сморгнул Феликс.

— И что, вам здесь интересно? То есть, конечно, раз вы сюда приезжаете, вам интересно… Но что, что вам здесь интересно, хотелось бы знать?

Любопытство — свойство молодости, мелькнуло у Феликса, — он вовсе не так стар, как может показаться. Только как ему ответишь?.. Не рассказывать же…

— У этих мест богатая история, — он помедлил, зная наперед, что его слова не вызовут сочувственного отклика. — С меня достаточно и этого, — добавил он сухо.

— История?.. — Гронский хмыкнул. — Что же здесь было до того, как… воздвигли эту чайную?

Все заулыбались. Только у Гронского лицо оставалось по-прежнему недвижимо-спокойным, выражая пристальное внимание.

Резвый старикан, — постепенно загораясь, подумал Феликс. — Очень резвый…

— До того, как построили эту чайную, — он тоже улыбнулся, — тут была та же самая жизнь, что и на остальной части планеты… Может быть, чуточку попроще, погрубей… Зато… Как бы это сказать… Она была и естественней, подлинней, что ли… Здесь ценили в мужчине — смелость, в женщине — верность, у коня — быстроту, у верблюда — выносливость… Здесь ценили в жизни простор и волю. Умирали — от пули, от холода или джута… Здесь много рожали, но не цеплялись за жизнь, а жили, как и умирали, сурово, просто… Без иллюзий, — закончил он, глядя в глаза Гронскому.

— Без иллюзий… — Перехватив последнее слово, Гронский впервые блекло усмехнулся. — Тогда, должно быть, это была скучная жизнь…