Юрий Герт - Ночь предопределений

— Вы увлекаетесь, — сказал Карцев, обращаясь к Феликсу. Пока тот говорил, он успел взять новую бутылку и вернуться. Спиридонов, используя момент, потихоньку подставил ему стакан, плотно обхватив его граненые стенки костистой рукой. При этом метнул косой взгляд на свою строгую патронессу, но она, опершись подбородком на узенький кулачок, не отрываясь, смотрела на Феликса, он чувствовал на себе этот взгляд — недоверчивый, любопытный, бьющий, как тугая струя, из глубины прищуренных ресниц…

— Вы увлекаетесь, мой друг, — покровительственно заметил Карцев — Вы начали с того, что жизнь в этих местах была той же самой, что и повсюду, хотя это само по себе довольно сомнительно, а теперь рисуете нам картину…

— Я только отвечаю на вопрос, — продолжал Феликс.

— Вся прелесть этих мест в том, что здесь прошлое не пахнет архивной пылью и мышами. Его можно пощупать, потрогать, наколоться на него, как на заржавленный гвоздь. Кстати, там, на плато, где мы с вами сегодня утром встретились, я собрал целую коллекцию гвоздей, каждому из которых — по сто-полтораста лет, теперь таких нет и в помине… Да что гвозди. Здесь каждый бугорок или курган в степи — легенда, она живет, ее передают из уст в уста, ее можно услышать, не прочесть… И не только услышать! В десяти километрах отсюда — урочище, где тысячу лет назад кипело сражение между обитателями этих мест и пришельцами, там до сих пор без труда можно отыскать наконечники для стрел и копии. Здесь над морем, в толще известкового берега, вырублена пещера, подземный храм, где когда-то молились христиане-несториане, потом мусульмане, но главное, на стене сохранилось изображение руки, раскрытой ладонью вперед — знак привета и дружелюбных помыслов, обращенных каждому… Здесь были свои святые, свои злодеи, свои герои и пророки. Поблизости отсюда стоит мазар, где похоронена степная Джульетта по имени Карагоз. Когда мимо проходят люди, они обязательно остановятся перед мазаром и повяжут на веточке растущего рядом карагача тряпичный лоскуток. Издали этот карагач похож на огромный куст, в любое время года покрытый цветами… Если человек хоть раз коснулся этой земли, вдохнул запах этой пустыни, этой шири, он уже никогда их не забудет. Я возвращаюсь к себе, проходит время — и вдруг я чувствую, что мне становится как-то узковато и неуютно среди привычных улиц, и будто не хватает чего-то этой скрипящей на зубах пыли, этой солоноватой воды, этого проклятого зноя, от которого свариваешься, как яйцо в крутом кипятке, этих лоскутков на карагаче, этого городка…

— Этой чайной и этой яичницы, — подсказал Спиридонов, ухмыльнувшись.

— Да, представьте, и этой чайной, — улыбнулся Феликс беззлобно. Он вынул из кармана платок и вытер взмокшую шею.

Гронский молчал, как будто дожидался продолжения. Рита, по-прежнему подперев подбородок узеньким кулачком, смотрела на Феликса, но теперь в ее посветлевших глазах, помимо недоверия, было еще какое-то робкое удивление, озадаченность, как если бы он говорил на неведомом ей языке, и она — не по словам, а иным каким-то образом — пыталась уловить, угадать смысл…

Карцев качнулся на стуле. Его лицо тоже было покрыто потом, и на груди, на прилипшей к телу рубашке расползлись два темных пятна.

— Не знаю, как насчет истории, — сказал он и подчеркнул растяжкой последнее слово, глядя на Феликса, — истории в привычном, узаконенном наукой смысле… Но то, что у этих мест богатейшее будущее — это бесспорно. — Он поправил очки и заговорил ровным, уверенным голосом, обращаясь к Гронскому. При этом он по глоточку отхлебывал из своего стакана, смачивая вином мясистые губы. — Поблизости отсюда находится перспективный нефтеносный район. Что такое нефть в нынешних условиях, вам понятно. В Милане и Париже я видел стоянки с автомобилями, на которых наросло пыли на добрый палец. Бензин дорог, цены на него с каждым годом растут. Кроме того, нефть — это парафины, это химическая промышленность. Для нее нужны, кроме нефти, вода и люди. Воду обеспечат опреснители. Для людей будет построен город. Там, где мы с вами сейчас беседуем, раскинется один из его микрорайонов, а центр города сместится к морю, в сторону будущего порта и морского вокзала…

Про все это Феликс уже слышал — про будущий город, про порт и морской вокзал… Он медленно пил, потягивал вино и думал, что ни Гронскому, ни его спутникам, в сущности, нет никакого дела ни до этого городка, ни до всего, о чем говорили они с Карцевым, хотя говорили они о совершенно разном, но для них одинаково безразличном, — завтра или через день-два они укатят дальше, к новой гостинице, к столику с более, возможно, порядочным меню, к новым подмосткам, у которых столпятся новые зрители в ожидании новых чудес и иллюзий…

Куда лучше было бы потолковать с ними о чем-нибудь эдаком, вздохнул он. О телепатии, например… Или о Гудини. Спросить у маэстро, какого мнения он о Гудини…

Карцев между тем уже заключил свое экономо-географически-архитектурное эссе предложением поднять тост за город, за его прошлое и перспективы, и Спиридонов тут же захлопотал, задвигал стаканы: «Ритуся, золотце мое, чур не отказываться!..» — но в этот момент резко, с вызовом проскрежетала по полу ножка отодвигаемого стула, и все — Гронский при этом недовольно поморщился — повернули головы в ту сторону, где за столиком в углу сидел юноша, на которого Феликс обратил внимание в самом начале. Он уже давно очистил стоявшие перед ним тарелки, но все не уходил, все сидел, спиной к их компании, то ли погруженный во что-то свое, то ли прислушиваясь к разговору, достаточно громкому в пустой чайной.

Впрочем, теперь он уже не сидел, а стоял, опираясь черной от загара рукой на спинку стула. И на лице его, продолговатом и тоже темном от загара, под смешными, добела выцветшими, будто наклеенными бровями, прохладно синели светлые глаза — как льдинки, плавающие в проруби.

Это он, вдруг вспомнил Феликс, глядя на долговязую узкобедрую фигуру, стянутую в талии широким ремнем, — тот самый, кого я застал вчера у себя в номере… Вспомнил, радуясь то ли своей внезапной догадке, то ли чему-то еще, разобраться он не успел.

— Простите, — сказал молодой человек, — я вторгаюсь… — Но по усмешке на его лице было видно, что никакого, даже малейшего смущения он не испытывает, напротив, доволен произведенным замешательством. — Вы тут пьете… — Слова вырывались из него толчками. — И умиляетесь… Ах, этот город… А я бы… — Он шумно вдохнул воздух слипшимися вдруг от волненья ноздрями и тихо, с наслаждением растягивая слова, закончил. — Я бы его спалил… к чертовой матери!

Рита с удивлением и страхом оглянулась на Феликса. Гронский был по-прежнему невозмутим. Спиридонов пожевал сморщенными старушечьими губами, собираясь и не находя, что сказать.