Юрий Герт - Ночь предопределений

…И встретив рассвет в доме, где Далевские снимали квартиру, а скорее — не в доме, а в запущенном саду, перед домом, об этом саде где-то упоминается, — они вышли, скрипнула калитка, поблизости были городские ворота, которые ныне называются Аушрос (он повторил про себя, смакуя: «Аушрос… Аушрос…»), а тогда именовались Острой Брамой, но часовня над ними как была, так и осталась, и были вот эти ворота, и стены с выкрошенной штукатуркой, и черная, подкрашенная розовым брусчатка, и базилианский монастырь, где раньше помещалась школа, в которой учились оба брата десять лет назад, как раз в то время, когда в монастырской тюрьме ожидал суда и неизбежного расстрела Конарский… И вот тут Франтишек намекнул — возможно, лишь намекнул, хоть и грошевая, но должна же у них была действовать конспирация, — намекнул на тайное общество, которое было создано год назад… И за которое спустя два года оба — Франтишек и Александр — загремят прямиком в Нерчинские рудники… Что по тем временам было лучше — Новопетровское укрепление или Нерчинск?.. Но пока все это еще впереди, пока — утро, и старая Вильна, и ее темная, как свернувшаяся кровь, черепица, и белые, багровые стрелы и купола соборов, и близкий гул, голосистый рокот Лукишек, где Конский рынок, и сотни возов и телег с овсом и сеном, и дугами, и конской сбруей, от тяжелых хомутов до плетеных уздечек, и всюду кудлатые мужичьи головы, бабьи пестрые платки, божба, ругань, и ржанье, и где — там, в самом центре — спустя пятнадцать лет сколотят помост, и над ним выгнется сбитый из крепких столбов глаголь, и барабанная дробь заглушит последние слова Зигмунта…

Через пятнадцать лет… Но пока еще ни тот, ни другой ничего не знают, ни о чем не догадываются, пока — только Лукишки, Конский рынок, веселое утро, прозрачные головы после бессонной ночи — и готовность ко всему…

Он свернул в улицу, выводящую к морю, — ту самую, по которой нынешней ночью возвращался с Айгуль, и ему вспомнилось почему-то, как в последний раз, перед отлетом, он заглянул в Лукишки… Давно уже не Лукишки, а площадь Ленина, с монументальным памятником посредине, разграфленная прямыми линиями на цветники и газоны, на усыпанные толченым кирпичом аллеи… Он присел на скамейке, рядом с тем местом, где плита с надписью: «Здесь были казнены руководители крестьянского восстания 1863 г., борцы за свободу литовского народа, революционные демократы З. Серакаускас (15. V. 1863 г.), К. Калинаускас (10. III. 1864 г.)». Напротив и несколько наискосок от него сидела на скамейке женщина — молодая, длинноногая, с узкими спортивными бедрами, влитыми в голубые джинсы, с каскадом хорошо расчесанных белокурых волос, падавших на спину, — с нею были двое детишек, и она, не сводя с них глаз, так и светилась спокойным, уверенным счастьем материнства. Дети катались на трехколесном велосипедике. Вернее — учились. А еще вернее — учился мальчуган: девочка вскарабкалась на седло, надавила педальку и опрокинулась вместе с велосипедом на песок. Она ревела, не пытаясь подняться, пока ее не выручила смеющаяся мать. Мальчик же, едва начиная крутить педали, падал, молча вскакивал, осматривал ушибленную коленку или локоть и снова усаживался за руль. Казалось, падать и вставать доставляло ему не меньше удовольствия, чем кататься. Феликс смотрел на мальчонку, на соломенный, торчком, хохолок на круглой макушке, и сквозь потешное умиление в нем прорастало уважение к маленькому литовцу.

Он запомнил — вечереющий Вильнюс, велосипед, мать, с которой он раз или два соприкоснулся взглядом, и малыша, упрямо карабкающегося на седло…

Кое-как он все же убил время, и когда подходил к зданию Дома культуры, на площадке, под карагачом толпился народ, в основном — молодежь, которой, понятно, здесь было некуда особенно деваться, а выступление «мастера психологических опытов» притягивало загадочным смыслом афиши, и, вопреки тексту, отвергавшему чудеса, — обещанием чудес… Не слишком ли, вздохнул Феликс перед кассой, два вечера, посвященные культурно-массовым мероприятиям, да еще один за другим?.. Но днем, расходясь, все договорились тут встретиться. Он подумал об Айгуль. Надо ее найти, поболтать с ней, разогнать нагнетенную напряженность… Он подумал еще, что слишком, пожалуй, много занят Айгуль, а это ни к чему, и мешает. Он сознавал, что здесь, в городке, любые впечатления становились как бы новым узором в орнаменте его замысла, такая им отводилась роль, и вот — пусть изящный и сложный, но всего лишь виток, деталь общего узора превращалась всамостоятельный рисунок. Это нарушало равновесие, будоражило и — в самом деле — мешало…

— А вас тянут сюда не только р-р-руины, — пророкотал Карцев, когда оба стояли у входа в гостиницу, глядя вслед удаляющимся Жаику и Айгуль.

Народа на площадке перед Домом — культуры прибавлялось и в разных концах ее уже надрывались, глуша друг друга, «битлы», Тухманов и какой-то протяжный, содрогающийся от внутренней экспрессии голос, под скачущий аккомпанемент домбры. Поблескивающие никелем транзисторы, джинсы с замысловатыми эмблемами, широкие пояса и тяжелые бляхи, косматые гривы, доходящие до плеч, — все это было здесь таким же привычным для глаза, как всюду. Девушек в джинсах, впрочем, было поменьше, чем в городах, но, видно, бунтарский дух «эмансипе» ощущался сильнее, — так он подумал, глядя на полноватенькую девушку с миловидным и очень живым лицом, черты которого были резко подчеркнуты чересчур щедро наложенным гримом. В своих «миллтонз», и яркой красной кофточке она была в центре внимания площадки, громко хохоча в ответ на реплики ребят и отвечая задиристо — до осуждающих взглядов своих подруг. Здесь, разумеется, все знали друг друга, и всё было веселей, проще и добродушней, чем в толчее крупных центров, где каждый чувствует себя на особицу. Но в общем-то эти ребята, с их орущими магами, бляхами и «миллтонз», вполне смотрелись бы в любом другом месте — такие рослые, небрежно-развинченные в движениях, убежденные в своем прирожденном праве быта самими собой и всюду вести себя так, как это им нравится и приятно…

В фойе Дома культуры были развешены портреты передовиков района в один ряд, — маслом, на полотне, в багете, как это было принято в пятидесятых годах, до борьбы с излишествами, когда на смену маслу пришла фотография, а багету — скромная рамка под стеклом… Феликс медленно двигался вдоль стены, вглядываясь в портреты — животноводов, чабанов, рыбаков, директоров совхозов… Багет багетом, а художник работал здесь настоящий, не халтурщик, может быть — и родом из этих мест, так что в лицах ощущалась подлинность жизни, проступал характер. Он задержался перед двумя портретами: на одном был старик-чабан с чертами ветхозаветного пророка (уж не тот ли, который встретился им с Жаиком?..), на втором — багрово-красное, надменное, с повелительным взглядом лицо человека, не привыкшего отступать и уступать… «Директор совхоза Базарбаев» — прочел он.