Юрий Герт - Ночь предопределений

О господи! — подумал Феликс, проснувшись. — Третье утро, третий день! И хотя бы строчка, хотя бы одна толковая мысль! Стоило так надеяться на эту поездку, ехать, забираться к черту на рога — и все ради чего?..

Прямо перед его глазами, у изголовья кровати, со спинки стула свисали брюки, судя по темным, тяжелым складкам, так и не просохшие за ночь. Местами они были словно натерты мелом — это проступала морская соль.

Феликс тихо застонал и отвернулся к стенке. Он, возможно, застонал бы гораздо громче, не будь в номере бомбиста, но он был здесь, и Феликс волей-неволей ограничился тем, что застонал очень тихо, скорее даже только мысленно издал стон, подумав о вчерашнем. И о том, что сегодня ему предстоит зайти в музей за Станевичем и увидеться с Айгуль. Он вспомнил ее слова о предательстве, как бы нечаянно, и однако со значением оброненные там, в Доме культуры, и затем свое бегство после сеанса гипноза… Все запуталось, вздохнул он. Все, все запуталось…

Но при всем том мысли, которым он предавался, прислушиваясь к звукам у себя за спиной, были светлые, кроткие — покаянные. В конце концов, ничто не мешало ему начать жизнь, о которой он мечтал, собираясь сюда. Сосредоточенная, ничем не нарушаемая работа. Наброски. Выписки. Прогулки по окрестностям, с блокнотом в кармане. Если удастся — поездка в Карадонату, загадочный пещерный храм, — не ясно, что именно, и тем не менее — что-то давно его туда манило… А главное — вживание в обстановку, в материал…

Начать новую жизнь можно было прямо сегодня, не медля. Натянуть брюки, сунуть в карман блокнот, шариковую ручку и по утренней прохладе отправиться побродить, пройти к судоремзаводу или подняться на Кургантас… Однако тут-то и была загвоздка. Не рассчитывая на ночные купанья с девочками, он не прихватил с собой запасных брюк, так что для новой жизни следовало прежде всего досушить пострадавшую пару, почистить и провести утюгом, то есть кое-как вернуть себе респектабельный вид. Но этим лучше было заняться в одиночестве… И он лежал, дожидаясь, пока за Сергеем захлопнется дверь.

Но тот, вероятно, не собирался уходить. Феликс слышал, как он поднялся, застелил кровать, как он раза три вышел и вернулся, с крайней осторожностью, не скрипнув дверью, и как затем с такой же осторожностью пододвинул громоздкое кресло к столу и принялся на нем что-то перекладывать, приглушенно шелестя бумагами, вздыхая и выдувая сигаретный дым в распахнутое окно. Бомбист вообще был сегодня верх деликатности и товарищеской заботы, и когда Феликс ругнувшись про себя, повернулся и открыл глаза, он увидел первым делом рядом со злополучными штанами, на застлан ном газеткой стуле, стакан крепкого, темно-янтарного чая со стайкой осевших на донышко чаинок. Рядом на блюдце лежали в голубой обертке два кусочка рафинада. Сахар напоминал о самолете, завтраке, упакованном в целлофан, и надеждах, с которыми Феликс летел сюда…

Наверное, Сергей заметил, как Феликс поморщился.

— Выпейте, — произнес он очень серьезным, соболезнующим тоном. — Не знаю, как вам, а для меня чай с утра — первое дело… Только ваш-то совсем остыл. Хотите горяченького?

— Не надо, — сказал Феликс, прикрывая ладонью стакан. Интересно, что он помнит… знает о вчерашнем? Феликс скользнул по лицу Сергея, выражавшему, казалось, одну только готовность.

— Настоящий, — сказал Сергей, — Индийский. Да еще и с белым слоном… Это здесь-то! Потрясно, а?.. — Он улыбнулся, довольный, от уха до уха. И Феликс улыбнулся тоже, вспомнив при этом о Рымкеш и своем презенте, который, по неведенью Сергея, вернулся к нему таким замысловатым путем.

Если он что-нибудь и помнил, этот бомбист, если он что-нибудь и чувствовал в связи со вчерашним, то, пожалуй, лишь оскомину от разговора после гипнотического сеанса. И теперь всячески стремился загладить, заглушить свою вину… Само по себе это желание было столь же трогательным и естественным, как и вчерашние ребяческие нападки, которые Феликс ему великодушно прощал, тем более, что ведь и речь шла о чем-то действительно важном для молодого человека, о бескорыстном, что всегда вызывало у Феликса особенное доверие и симпатию.

И поэтому, перекинувшись парой незначащих слов после чая, он напрямик спросил, что за история приключилась… с Казбеком?.. Да, с Казбеком, — ведь это о нем хотел Сергей поговорить?.. Ну, вот… Так что за история?

Черт с ними, подумал он, мельком взглянув на брюки, пускай сохнут.

— История? — повторил Сергей. — Да, пожалуй… Вот именно что «история». Впрочем, «история» уже была, дело прошлое, и сейчас… Но с другой, с человеческой, так сказать, стороны — история-то, возможно, только начинается.

— Стоп, — сказал Феликс. — Сначала — сюжет. И по возможности без эмоций.

— Хорошо, я без эмоций… — несколько растерянно проговорил Сергей. Было видно, как он, смиряя «эмоции», готовые выплеснуться, внутренне напрягся, отчего мальчишеское лицо его потемнело и нахмурилось. Впрочем, он тут же овладел собой. Он подошел к столу, развязал тесемки на одной из папок, полистал бумаги, вырезки, одну выдернул из-под тугой скрепки — он делал все не спеша, с подчеркнутой методичностью, «без эмоций» так «без эмоций», но тут не выдержал, оборвал уголок, — ну да ладно, он погладил этот уголок пальцем, как гладят ушибленное место или место вокруг небольшой и внезапной ранки, — погладил и вернулся к изголовью кровати, где, пристроив подушку повыше, в ожидании расположился Феликс.

— Вот, — сказал Сергей, протягивая ему коротенькую вырезку из газеты. — Без эмоций. — И блекло усмехнулся — одними губами.

Феликс читал не спеша, процеживая слова, иной раз возвращаясь к предыдущей строке, пытаясь как бы восстановить первоначальный текст заметки, — еще не заметки, вернее, а письма, полученного редакцией, пытаясь его реконструировать, — сквозь стандартную правку, бесцветные слова и фразы, добраться до того состояния, в котором письмо это выпало из конверта, надрезанного ножницами, на стол зава отделом писем — и было листком, скорее всего из тетрадки, в линейку или клеточку, исписанным фиолетовыми или черными чернилами, каким-то особым, своим почерком, и как-то особо, по-своему начиналось и кончалось, и была в нем живая корявость кривой, но зеленой ветки, и может быть — нечаянный отпечаток слегка выпачканного в чернилах пальца, и может быть — даже собственный, не истребленный почтовой дорогой запах… Это мешало читать, мешало ухватывать простой и явный смысл заметки, то есть то самое, ради чего усилиями редакционных работников полученное письмо и было преображено в рассчитанную на многие тысячи читателей заметку.