Юрий Герт - Ночь предопределений

Достоинство! — подумал он. — Собственное достоинство!.. Собственное!.. Собственное достоинство! — Он повторил несколько раз эти слова, с каждым разом как бы нащупывая в них новую сердцевину, новый смысл. — И даже в те времена, когда можно было все купить, все продать, все растоптать, забить в землю, все отнять, всего лишить, со всем заставить расстаться, — у человека нельзя было отнять, нельзя было лишить его одного — собственного достоинства! Силой — нельзя; это не вещь, не рука или нога, это как душа, как мозг или сердце, без этого не живут, без этого нет человека, без этого ты — труп, только труп, всего-навсего труп…

Ах, как она это сказала!.. — подумал он. — Как сказала!.. Он тогда мгновенно почувствовал себя перед ней дураком. Ничтожеством. Недоучкой…

— Вы забыли, — сказал он, садясь и нашаривая ногами сандалеты, — забыли… — Феликс засунул ногу поглубже под кровать. Черт подери, и надо же было зашвырнуть их бог знает куда…

— Что же мы забыли?.. — переспросил его Карцев.

— Забыли, — повторил Феликс. — В первую очередь, о голландском мальчике, тут вы напутали. Мальчик-то ведь на самом деле город спас, и ему — только не помню где, кажется, в том же именно городе — поставили памятник… — Он сунул, наконец, ноги в сандалеты, встал и с наслаждением затягивая паузу, затягивая, так сказать, у Карцева чувство припертости к стенке, закурил, все из той же кубинской пачки. — Ну да бог с ними, с голландцами, — великодушно простил он Карцеву его забывчивость. — Печальней другое. Вы забываете о чувстве собственного достоинства…

— Как, как? — переспросил Карцев, словно недослышав. — О чувстве…

— Да, — сказал Феликс, — о чувстве собственного достоинства. — Он стоял перед ним голый, в мятых трусах, и было как-то нелепо, комично — в таком виде говорить о чувстве собственного достоинства, он это понимал… Но это его не смущало. — О зарплате вы не забыли. О престиже. Обо всем остальном. Забыли малость. Самую-самую малость. Пустячок… — «Сейчас я ему врежу», — с веселой злостью подумал он не своим словом, а как бы подсказанным Сергеем, из его лексикона, из лексикона тех, кому сегодня двадцать, от силы двадцать пять, и оттого, быть может, опалившая его злость показалась Феликсу не только веселой, а еще и молодой, всесокрушающей злостью, исполненной веры и правоты.

Сейчас, подумал он, торопливо затягиваясь, сейчас… И что-то было, должно быть, не только в нем самом, но и в его лице, отчего Сергей смотрел на него удивленным, восторженным взглядом, а Спиридонов развел руки в стороны, как это делают, растягивая гармошку или готовясь к аплодисментам.

Уф, — сказал он себе, — ну, в конце-то концов… В конце-то концов — не хватит ли забавляться?.. Словесные дуэли с Карцевым, сеансы гипноза, купанье с девочками — какое это имеет отношение к тому, зачем я сюда приехал? В том числе и Статистик (он именно так, с заглавной буквы, мысленно изобразил это слово). В конце-то концов?.. Это уже перебор, перенасыщенность сюжета боковыми линиями, да и сам по себе он становится несколько монотонным, в этом бы месте нужна какая-нибудь интермедия, междувброшенное действо — шутейное, с пастушками и пастушками на пуантах, в белых чулках… Но есть, тем не менее, хочется, несмотря на зной, — подумал Феликс. Своры истощают энергию. Споры, треп. На треп и уходит вся энергия. Треп и треп…

Стоп, оборвал он себя, это снова боковая линия. И все о том же. Надо поесть. Просто — чего-нибудь поесть. Завтрак я уже проворонил, из-за этого трепа. Остается магазин. Вот и прекрасно. Магазин. Отличное слово. Хлеб. Сыр. Колбаса. Отличные слова. Ясные и простые. Сыр — это сыр, и только. Колбаса — это колбаса, и только.

И только, повторил он несколько раз. И только…

Площадь, по которой шел Феликс, уже была белой от жары. Он сощурился, на всякий случай взглянув на чайную. Возле нее не было ни человека, на двери висел большой, видимый даже издали замок. Солнце, отраженное белым песком, жгло глаза. Ему вспомнился Карцев, его зеленые стекла. Пожалуй, они были здесь отнюдь не пижонством, во всяком случае — не одним лишь пижонством… Хотя сам он их бы не надел. Отчего?.. Оттого, возможно, что без них и этот песок, и блекло-голубое, выцветшее небо, и серая скала над городком — все в точности такое, как в те времена, сто с лишним лет назад.

А хорошо я ему врезал ! — подумалось Феликсу. — Может, и слишком резко в чем-то, и запальчиво, и чуть-чуть на публику (он представил при этом себе Сергея, его ожидающе-восторженный взгляд), а все равно — хорошо. Он подумал о Наташе. Это она, сказал он себе. Она… Он подумал о ней с нежностью, как не думал уже давно. Как думают о женах только на расстоянии в три тысячи километров, усмехнулся он, превосходно чувствуя, впрочем, что последние слова были изрядной рисовкой, устарелой модой на афоризмы а-ля Хемингуэй.

В магазине он взял пачку печенья и бутылку болгарского сока. Было так приятно идти по городку, пережевывая, перетирая липнущее к зубам печенье, и запивать его кисловатым сливовым соком прямо из горлышка, и радоваться встреченной по пути полоске тени, а то и плоскому камню, тут же, в тени стены, заменявшему скамью… Он выбрал кружной путь, выводящий к почте, по странному чьему-то замыслу размещенной в дощатом домике на окраине городка. Домик построен был давно, в нем размещалось управление геологической экспедиции, которая в послевоенные годы вела здесь разведку. Деревянные щиты, доставленные из-за моря на пароходной палубе, пошли на стены, так что между тяжелых каменных строений, жмущихся к земле, почтовое отделение с высокой железной крышей выделялось каким-то чуть ли не иноземным шиком.

Феликс знал, что писем ожидать рано, они уже не летят ему вслед, с первым же рейсовым самолетом, и что скорее всего их не будет совсем, а будет, после выматывающих нервы попыток выйти на связь через промежуточные АТС, несколько слов, пустых, информативных, способных уместиться в короткой телеграмме и вдобавок едва слышных среди заполняющих трубку гуденья и треска. Но он все-таки направился к почте, и весь путь туда — недолгий, впрочем, — думал о Наташе, и даже в сердце у него щемило слегка, и поёкивало, как перед свиданием на Площади Революции, в метро, где они когда-то встречались, у театральных касс… Она неизменно запаздывала, так что у него бывало достаточно времени и потоптаться у выложенной мрамором стены, под схемой линии метрополитена, и в толчее перед увешенным афишами киоском изучить репертуар на ближайшие две недели. И каждый раз, ожидая, он всем телом, душой ощущал нависшую над ним катастрофу, подобную козырьку готовой от малого шороха низвергнуться снежной лавины: вдруг она не придет…