Юрий Герт - Ночь предопределений

— Вот это закручено! — расхохотался Спиридонов.

— И что вы сами, — сочувственно заключил Карцев, склонив голову к плечу и остановись взглядом на Сергее, — сами, занимаясь этой историей, тоже рискуете уподобиться голландскому мальчику?.. — Он вздохнул. — Хотя оно, конечно, и умилительно, и трогательно, и… патриотично…

Мальчик-Нальчик, — вертелось у Феликса в голове — Мальчик-Нальчик…

— Не надо, ребята! — проговорил Спиридонов. — Лучше скинемся, — предложил он, заметив, что Карцев плеснул в стакан мутноватой воды из почти пустого графина и с брезгливой гримасой смочил ею губы. — Честно, ребята, — скинемся!.. Душа просит!.. — Он тут же с энтузиазмом похлопал себя по карманам, вытянул рубль и бросил на пол с видом залихватского игрока, в решающий миг швыряющего на стол козырную карту.

Сергей, похоже, пропустил мимо ушей и гарцеванъе Спиридонова, и обращенные непосредственно к нему слова Карцева, — пропустил, додумывая какую-то свою мысль. И только удостоверясь в ней, загорелся, зажегся.

— Адрес я у вас возьму, и про комплекс писать буду… А только хотите знать, в чем все дело? В том, что такого статистика там не нашлось! Масштабы другие, а суть одна!

Они смотрели друг на друга молча — один с уличающим торжеством, другой — с откровенной насмешкой.

— Да, — повторил Сергей, не отводя глаз и не мигая, — не нашлось! Такого, который бы сказал, что строить в этом месте комплекс бессмысленно, хуже — преступно, и стоял бы на своем. Отыщись один такой человек, все бы обернулось иначе!.. Так что проблема, в конечном счете, не в рублях и не в чем-то таком… А в людях! Да-да, в людях! И разница в людях: здесь нашелся такой человек, а там — нет…

— Допустим, вы правы, — сказал Карцев. — Только откуда же ему найтись? Кто хочет, чтоб ему свернули голову?.. — Он кивнул на газетный ворох, в сторону Феликса, и столкнулся с ним глазами. — Охотников искать Беловодскую землю во все времена было не много…

— Беловодскую землю? — сдвинул брови Сергей. — Это что?..

— А об этом уж вам товарищ сочинитель пускай поведает, — с ехидцей в голосе произнес Карцев, и Феликс ощутил, что все, о чем тот говорил прежде, относилось не только к Сергею, а и к нему, и даже к нему почему-то больше, чем к Сергею.

— Тут я не специалист, — продолжал Карцев, как бы подтверждая его догадку, — в Беловодской земле не бывал, не случалось, и ездивших туда не встречал, да и шибко взыскующих оную тоже что-то видывать не доводилось… — Он и смотрел теперь в основном на Феликса. Голос его подрагивал, улыбка на лице выглядела неестественной, похожей на маску, которую забыли вовремя снять. — Тут с профессионалами дело надо иметь, которые, правда, в земле той также отнюдь не бывали, зато знают про нее все до тонкости, и повсюду видят одни возвышенные, благородные чувства, которым на городских площадях следует монументы воздвигать, грядущим поколениям в память и поучение…

(Ах, вот оно что, усмехнулся Феликс, вспомнив схватку с Карцевым в Доме культуры).

— Ну, а мое дело — архитектура, штука грубая, что с камня спрашивать? Он тонны весит, его можно пощупать ,не то что гипотезы, которые рождаются, так сказать, на кончике шариковой ручки… Кстати, этот ваш статистик… — Он повернулся к Сергею. — Вы вот о нем пишете, отпуском ради него жертвуете, завтра, может быть, статую с него лепить прикажете… — Карцев ткнул пальцем в окно, распахнутое на улицу, оттуда уже веяло жаром. — А хотите знать, как все было на самом деле? Вы об этом сами-то задумывались?.. — Сергей нерешительно замялся, да Карцев и не ждал ответа. — Я хоть не читал, только знаю, как это у вас в таких случаях получается: забота о благе общества, государственный интерес… Черта лысого! А этого не хотите? — Он вытянул перед собой руку, прищелкнув пальцами. — Мэк мани!.. Да, да, и не потупляйте, не потупляйте свои чистые глаза, юноша! — Он коротко и как-то невесело хохотнул.

Сергей исподлобья смотрел на Карцева, на кончики его пальцев.

— Это еще нужно доказать, — сказал он.

— А что доказывать? Вы ведь сами все объяснили: премия… Статистик! Что за фигура — в местном, районном масштабе? Зарплата? Гроши. Престиж, говоря современным языком? Никакого. А рядом кто-то хапает премии. Гребет лопатой, — это в его, понятно, представлении — гребет. И за что? За подделку, приписку, за какую-то там, в конечном счете, закорючку в ведомости… — Карцев снял очки, глаза его блестели. — Обман, подлог, государственные интересы — это уже потом, для инстанций, а отчасти и для себя, допускаю… Но в начале, в самом начале, в точке, из которой выбрасывается луч, — вот это чувство. Зависть?.. Положим, зависть. Озлобление. Обида на то, что рядом берут — и не поделятся. Что им можно, а мне нет… Короче, как там его ни именуй, чувство это совсем не возвышенное, не то, за которое надо ставить монументы… и жертвовать трудовым отпуском! — Карцев рассмеялся, довольный своим заключительным пассажем.

— Блеск! — отозвался Спиридонов и чмокнул себя в сложенные бутончиком кончики пальцев.

— И откуда вы все знаете?.. — проговорил Сергей, с ненавистью глядя на Карцева, — «Мэк мани! Мэк мани!» — передразнил он его. — Вы что, видели его, говорили с ним? Откуда вам известно, «мэк мани» или не «мэк мани»?..

Они заспорили, Карцев — иронично, легко, Сергей — все более озлобляясь, но в этой его озлобленности, немного натужливой, в петушиности, с которой он наскакивал на Карцева, была какая-то потаенная неуверенность, стремление что-то доказать — не Карцеву, а самому себе…

Скотина, — подумал Феликс о Карцеве. И потянулся, расправляя затекшее от лежания тело. Потянулся, напрягся, словно готовясь к прыжку. «Мэк мани», повторил он про себя. — «Мэк мани»… Он всюду видит «мэк мани»… Или притворяется? Или вправду ничего больше не видит?..

Он подумал вдруг… Нет, не о Сераковском, лишь по привычке зацепил его краем, чтоб вернуться — потом, потом… И не о статистике, тоже мелькнувшем на секунду, в его пропыленных, белых сапогах, с протянутой для пожатия странно вывернутой левой рукой… Он подумал вдруг о Наташе, о тетрадях, сложенных в аккуратную стопку на ее столе, об ученических дневниках, поурочных планах, над которыми засиживалась она до полуночи с нагонявшим на него тоску усердием. В сравнении с той жизнью, которой жил он сам, все это представлялось ему мелким, незначительным, порою просто жалким. Страсти, разгоравшиеся на школьных педсоветах, волнения по поводу какой-нибудь двойки… Однажды он сказал ей об этом: на что она разменивает себя, день за днем? Да пропади все оно пропадом! Она обиделась. Не обиделась — оскорбилась. По тому, как она медленно, с трудом выговаривала слова, он ощутил, что причинил ей настоящую боль. «Как ты не понимаешь, — сказала она, глядя вниз и стыдясь — не за себя, это бы еще ничего, а за его неосторожность, нечуткость, за его ребяческий, сосредоточенный на себе эгоизм, за его ограниченность, в конце концов, — как ты не понимаешь… У каждого человека есть собственное достоинство. И пускай я маленький человек, и то, что я делаю, — маленькое дело… Все равно, я должна делать его так, чтобы никто не мог меня ни в чем упрекнуть».