Евгений Москвин - Лишние мысли

— Вы чем-то опечалены?

— …С чего вы взяли?

— Мне так показалось.

— Ну… та женщина на фотографии. На ночном мосту. Она умерла. Это моя сестра… — фотограф помедлил, а потом еще прибавил:

— Моя сестра умерла несколько лет назад.

— Мне очень жаль. Я не хотел вызвать у вас неприятные…

— Ничего.

Они попрощались; фотограф затворил дверь, затем, помедлив некоторое время, запер ее на замок. Был час дня, рабочий день в самом разгаре, однако…

Фотограф, сев за стол, откинулся и закрыл глаза.

Выдохнул.

Он был поражен. Самим собой. Зачем он только что сказал это? — что женщина на мосту была его сестрой. Это была ложь. Более того, они вообще не состояли ни в какой родственной связи — случайная знакомая из путешествия десятилетней давности, и по возвращении домой между ними держалась переписка, пока женщина не умерла… ее смерть не была неожиданностью — она серьезно болела уже во время путешествия; по сути дела, она отправилась в него, чтобы хоть немного улучшить свое здоровье, — не выздороветь, болезнь была неизлечимой, и женщина знала, что скоро умрет…

Но все это прошлое. Собственно, эта женщина не очень много значила для фотографа, и когда он узнал о ее смерти, это довольно быстро перестало занимать его…

И все же он повесил на стенд эту фотографию — не как память, просто как хорошо удавшийся снимок (собственно, молодой человек и обратил на это внимание). А сегодня фотограф даже испытал боль, когда сказал молодому человеку, что женщина умерла, — эту боль будто бы вернуло воспоминание об утрате близкого человека.

«Полнейшая бессмыслица. Тем более, что этот снимок — не соль всего нашего разговора, так что я никак не могу взять в толк… но мне показалось, он действительно снова заговорил о женщине. Но почему я так ответил ему? Потому что все, кого я снимал… все они — близкие мне люди?»

Снова выдох; тяжелый, но облегчающий. А за ним — тоска и безвременье внутри. Это — остановившееся дыхание.

Фотограф открыл глаза; медленно.

Но позы так и не менял.

«Все они стали мне близкими, когда я снял их… Поэтому я сказал ему, что это моя сестра? Но откуда же взялась боль — настоящая, искренняя? Не из кровного родства, но пространственной близости… которую я когда-то зафиксировал на снимке. Но есть и что-то еще… что-то… что находится по ту сторону снимка. Весь остальной мир, не вошедший в объектив, но где-то… где-то он все же остается — просто потому, что существует сам снимок… Это пассивный мир, который невозможно увидеть глазами, но он так же зафиксирован, как и изображение на снимке, зафиксирован — только умозрительно; он так же остановился… он — как отрицательная величина; он — полусуществует… Но неужели же мне так ни разу и не удалось подвинуть этот мир, хотя бы подвинуть — к зрительному восприятию… а что если…»

Фотограф резко встал, подошел к стенду и принялся рассматривать другую фотографию — на которой он сидел на ступеньках, перед дверями фотосалона.

Сколько раз уже он рассматривал ее за эти десятилетия? Парадокс, но не так уж и много. Все то, что кажется нам давно знакомым и виденным тысячу раз, мы, как правило, не знаем в деталях, — ведь чем больше мы смотрим, тем меньше вглядываемся. «Это мне давно знакомо!», «Я столько уже раз на это смотрел!», однако это закон: каждый раз все с меньшим вниманием, придавая все меньше значения мелким деталям…

Фотограф прекрасно знал этот снимок? Он ведь не мог, к примеру, ответить на вопрос, сколько лестничных ступеней захватил кадр… а сколько осталось по другую сторону — полусуществует, в отрицательной величине… А березовые листья позади, на снимке — сумел бы он по прошествии времени описать их в точности по памяти? — в каком положении каждый из них — друг по отношению к другу?

Конечно, нет.

Фотограф стоял и напряженно вглядывался в снимок, в каждую его деталь, — теперь, — в каждый меленький участочек глянца…

«Господи, что я стараюсь рассмотреть?..»

Фотограф отвернулся, прошествовал к столу, снова сел, закрыл глаза… но продолжал вглядываться в «темный экран», как только что вглядывался в фотографию…………………………………………

А рабочие в это время, докатив тележку до конца улицы, свернули за гаражи. Уже никакого солнца — все затянуло влажными сине-свинцовыми облаками, — и только ветер, ветер по-прежнему рвет березы клочьями зелени, но уже темно-яркой, и листья будто бы проникнуты молнией… Вдоль гаражей — клочья сухой пыли и веток; по дороге катится сверкающая жестяная банка, тоже подгоняемая ветром; в ее блеске — голубая искра…

Рабочие останавливаются возле одного из гаражей. Слепые, коричневые ворота с рыжими потеками ржавчины. Над висячим замком виднеется странный бетонный нанос; серый, старый, с салатовыми разводами, они едва видны.

Рабочий с родимым пятном на щеке снимает ведро с тележки и ставит его наземь.

Нестерпимо пахнет озоном, но пыль гасит этот запах, затирает его до обрыва дыхания, до остановки…

С неба падают первые крупные капли дождя; одну из капель поглощает плечо в гимнастерке.

Слева от гаражных ворот — водосток из измятого алюминия, — и над отверстием, к которому заворачивается труба, виднеется еще одно — дыра с острыми, закругленными краями, — и чем сильнее будет идти дождь и распаляться молниями гроза, чем сырее будет сверкать улица и увлажняться поверхность водостока, тем более эта дыра будет походить на рваную рану.

Вода хлещет из отверстия водостока ниже, а из раны вылетают лишь мелкие звонкие капельки; в ее черноте — шипучие, невидимые струи стекающей воды.

Странный бетонный нанос над висячим замком потемнеет, а салатовые потеки на наносе проявятся, став гораздо более различимыми.

Рабочие стоят под дождем выпрямившись. Перед ними тележка и ведро. Они не переговариваются, но в безмолвии ждут; телодвижения, поначалу заметные, с каждой новой молнией и каждым новым раскатом становятся все менее различимыми.

Ночь… или вечер? Это облачное небо… какого-то смородинового оттенка… и луна… она более похожа на часть облаков… выделенный голубоватым ободком кружок — внутри облачной массы.

Луна прямо над шоссе.

Вот уже много часов и дней они идут по шоссе. Она манит его обратно в город, высотками которого заставлен весь горизонт. Манит очень неторопливо, незаметно… так, что, скорее, у него у самого просыпается желание идти… каждый раз, когда он останавливается.

Когда он останавливается… это как внезапно накопившаяся усталость — страшная и слабая. Отдающая тихим душевным ударом — ниже горла; и ноющая боль в душе после этого долго не исчезает.

«Не имеет смысла идти дальше».

И тогда она оборачивается и смотрит на него. Она не кивает и не махает призывно рукой, а только не сводит глаз. И тотчас он начинает испытывать какое-то удовлетворение.