Валерий Залотуха - Свечка. Том 1

Веселый Дед был, по веселости своей в очко и попал. Когда по прибытии с этапа в отряд определяли, он возьми да и ляпни: «Я когда молодой был, у бабки своей то самое место целовал!» Замахали руками определяющие: «В петушатник, дед, в петушатник!» Из-за бабки той, где не надо целованной, дед, между прочим, и сел: поколотил ее спьяну, а она сдуру заявление в милицию написала. Забрали Деда. Холодно ночью одной спать, прибежала бабка утром в отделение, чтобы забрать свое заявление вместе со своим дедом, а ей отвечают: «Он теперь не твой, а наш. Мы, бабушка, не жалея сил, с преступностью боремся, а ты нам статистику портишь». А тут и взрослые дети, сын и дочь, подкатывают из города и, видя такое дело, бабку в дом престарелых сдают, а дом пополам распиливают, предварительно его продав. Сыну на машину денег не хватало, а дочери на свадебное платье с фатой, хотя имела уже двоих детей от двух разных мужей. Но Дед никогда по этому поводу не печалился, удивлялся только, что таких детушек породил. Эх и веселый был! Помирал – песни народов мира исполнял, марш гарибальдийских партизан: «О белла, чао, белла, чао!» Забирать его, покойного, никто не приехал, и, между прочим, с Деда кладбище в «Ветерке» начало образовываться, он там под палочкой с бирочкой под номером один лег. Номер два и номер три тоже были из обиженных, а под четвертым номером – Степан, пусть будет земля ему пухом. Но о грустном вспоминать сейчас не стали, да и времени на это уже не было, потому что Почтальон совсем близко подсосался.

Огромный, грязный, с вываленным животом, он мерил землю железными костылями, волоча за собой слоновьи вывороченные ножищи в разбитых в лохмотья башмаках. Лет восемь назад пришел Почтальон в зону совершенно нормальный – худой, высокий и ходил, как все люди, коленками вперед. В петушатник его направили автоматом, потому что убил он свою мать и как-то очень нехорошо убил. Не жить ему было в других отрядах, но и здесь жизнь не заладилась. Пухнуть стал, и ноги стали выворачиваться. Ну, пухнуть – понятно чего: большой, жрать охота, вот он воду и дует, чтобы вакуум в брюхе заполнить – до ведра в день, тут любой опухнет. Не это удивляло в Почтальоне, а то, как его коленками назад выворачивало. Будто какой невидимый, но очень изобретательный и терпеливый палач сунул его ноги в тиски и по миллиметру в день их в обратную сторону выкручивает, и вот уже почти на сто восемьдесят градусов выкрутил. За интересным этим процессом обиженные наблюдали с большим любопытством и даже заключали между собой пари: остановятся они здесь или на полный круг пойдут?

– Ты не волнуйся, – говорил Почтальону доктор Пилюлькин. – Это ты сейчас мучаешься и страдаешь, а после смерти тебя ждет жизнь вечная. Умрешь, мы тебя в землю закапывать не станем, мы тебя в анатомический музей сдадим. Будешь там заспиртованный лежать, приносить науке пользу. Родине послужишь, Николаев… – Николаев у Почтальона была фамилия.

А тот слушал и ревел в голос – очень смерти боялся, боли не терпел, от капли крови в обморок падал. Любили над ним в отряде поиздеваться, хуже клоуна был. Как сказал ему однажды Гнилов: «Не знаю, как будем жить, когда сдохнешь». Говорили, смеялись, но и побаивались. Было в нем что-то жуткое, затягивающее в себя, как в воронку… Как глянет своими бельмами – и не спишь потом целую ночь. Почтальоном его звали не только за напоминающее почтовую сумку вывалившееся брюхо, но и за обыкновение приносить неведомо откуда взятые новости, нередко очень для всех значимые. Например, он первым сообщил, что зоны от ментов передают юристам. В позапрошлом году комета к Земле летела, но остановилась и зависла прямо над «Ветерком», и опять Почтальон рассказал о ней, когда ее еще близко не было. Не хотелось Почтальону верить, но жизнь заставляла. И по тому, как торопился к ним Почтальон, было ясно, что несет он какую-то очень важную новость. Уже два раза упал, и братья Стыловы поспорили на две сигареты: упадет в третий раз или нет…

Чтобы не падал, сзади его поддерживал Слепой, но поддержкой он был ненадежной, потому как самый хитрый человек в отряде был этот Слепой. Хотя свои пять лет получил за переход улицы на зеленый свет. Выбирал под светофором дам с формами и просил перевести на другую сторону. Пока барышня его вела, залезал ей в сумочку, а если там ничего не находил, в качестве компенсации хватал бедную женщину за ближайшую грудь.

«Нашшупался всласть», – сладко улыбаясь, и протирая очки с зелеными стеклами, вспоминал он то счастливое время.

Пробовали те очки надевать, когда Слепой спал, и сами слепли – настолько беспросветные были в них стекла, а Слепой и через них видел! Любили и умели симулировать разнообразные хвори обиженные, но как Слепой – никто. Даже окулисты из медкомиссии верили. Конечно, когда он в отряде на своих больно натыкался, было неприятно, но все понимали, что нельзя человеку форму терять. Это как если бы к немцам человек в плен попал и они его по-немецки спрашивают: «Ты по-нашему понимаешь?» – а тот мотает головой в ответ, а сам в Германии родился и детство там провел – конечно, ему легче в плену будет.

Слепой поддерживал Почтальона, а Почтальон водил по зоне Слепого, чтобы тот высматривал, где что плохо лежит.

В третий раз Почтальон все-таки упал, но не на подходе, а уже в кругу своих, чуть не придавив при этом зазевавшегося Шиша, и братья заспорили, кто кому должен две сигареты.

Пока Почтальон лежал живой грудой на земле, Слепой ткнул ногой пустую банку из-под сгущенки и обиженно отвернулся. Поворочавшись, кряхтя, Почтальон встал на свои вывороченные колени и, вытерев ладонью с одутловатого лица полосы грязного пота, хрипло выдохнул:

– Конец света!

Хотя разговоры об этом неминуемом и скором событии ходили давно, Почтальону в первый момент не поверили, но спустя минуту или чуть больше поверить пришлось. Даже Хомяк, даже такой прямолинейный человек, как Прямокишкин, который и не пытался проникнуть в извивы эсхатологической науки, даже он начал верить, потому что в тот самый момент свет померк так, что сделалось, как ночью, темно, а ведь до ночи было еще далеко. И все разом взглянули на небо – с досадой и раздражением взглянули, потому что, ну в самом деле, нельзя же так, когда же наконец пойдет этот снег, или дождь, или что там еще на небе есть?!

И вот, как только они это подумали (обиженные вспоминали потом и дружно утверждали, что думали в тот момент именно об этом), с низкого, как потолок в бараке, неба стали вылетать и падать на землю листы писчей бумаги формата А-4. Ветер тут же их подхватил, закрутил в воронку, поднял, дразня, повыше, а потом сыпанул вниз, словно призывая: «Ловите, неугодники!»

За годы жизни в зоне обиженные растеряли многое из того, что человек приобрел в процессе эволюции и в результате многих революций – социальных и культурных, но хватательный рефлекс с ними всегда был, и если что само в руки шло (а тем более с неба падало), не могло оставаться ими не схваченным. Чушки хватали листки, когда те не успевали еще земли коснуться, и с первого взгляда на них становилось ясно, что это не просто бумага, потому что они были исписаны ровным, с необычным наклоном в левую сторону почерком, но никто тогда не пытался прочесть хотя бы слово – темно было, да и некогда, и никто не мог даже предположить, что с ними, обиженными, в письменном виде говорит Бог…