Сергей Саканский - Человек-тело

Впрочем, коснулся наш разговор и поэмы «Хуй»:

— Странно, что ты не издал ее в построечные годы. Сейчас, конечно, ее никуда не возьмут, да и устарела она. Но вот году эдак в восемьдесят девятом, девяностом…

— Нет, — поправил я. — Тогда Ленин был еще неприкосновенен. После путча — да. Когда над миром взошла репа Ельцина, круглая, как луна.

— Ага. Выглянул из-за горизонта, как джинн, — засмеялась Анна.

— Так что же не издал-то? — настаивал писатель на своем вопросе.

Я не ответил, он не обратил внимания. Моцарт я, — подумал я. — А ты Сальери. Может ли Моцарт хоть раз в жизни одним махом всех Сальери рубануть топором?

Оказалось, что разговор о моих литературных делах был лишь поводом поговорить о своих.

— А я, представь себе, — сказал он, — чуть было не лишился всего своего творческого наследия.

— Да ну? — изобразил я удивление, пытаясь сообразить, на какой информации основаны его слова.

— Моя экс-супруга пыталась сжечь все мои рукописи вместе с дачей.

— Да ну? — я повторял, как попугай, уже приняв самый худший вариант: девчонку поймали за поджогом, она сидит перед каким-нибудь Пилипенкой и колется, колется, словно лед для коктейля, рассказывает все — и про грибы, и про инженера-химика.

— Точно! — продолжал Кокусев, — ты ведь и не знаешь, я тут был женат несколько месяцев. Совсем еще ребенок, семнадцать только что стукнуло, и замуж ей закон только что разрешил. Мне даже казалось, что я ее люблю. Но любовь в жизни бывает одна. Тьфу, тавтология!

Он посмотрел на Анну, я тоже посмотрел на нее. Лицо этой женщины оставалось непроницаемым, а взгляд направлен в кухонное окно.

— Но вся штука в том, что брак-то этот оказался незаконным, так-то! Как выяснилось, мы с Анной и вовсе не разводились, — он толкнул в бок свою законную жену, та повела плечом и пригубила из бокала.

— Уж и не знаю, чего она хотела, — продолжал Кокусев. — Мне даже пришла в голову дикая мысль, что она намеревалась сжечь именно рукописи, а не дачу.

— Но рукописи не горят.

— Горят. Я об этом как-то написал в одном романе…

— Не читал. Я только Булгакова вот…

— Да никто этот мой роман не читал. Я, видишь ли, последние годы в стол пишу.

— С какого хуя?

— Писатель должен писать.

— Кто это сказал?

— Ильф и Петров.

— А Булгаков сказал, что рукописи не горят.

— Он мудак. На букву «ч», — Кокусев кивнул своей жене, и она почему-то хохотнула. — Рукописи горят и сильно воняют при этом. Так воняют, что задохнуться можно. Что она и сделала, царствие ей небесное, хоть такового и не существует в природе.

— Кто — «она»?

— Моя молодая незаконная супруга.

Аннушка смотрела на меня, пытаясь определить по выражению лица, как я приму весть о гибели той, которую драл во все дыры. Мое лицо было непроницаемым. Я спросил:

— Да что случилось-то?

— Моя ошибочная молодая супруга, — начал Кокусев, — завалилась на дачу и решила зачем-то ее сжечь. Рукописи лежали на веранде, в виде пирамиды Миккерина. Она эту кучу подожгла. Думала, что дача займется. Так мне местный следователь сказал, они восстановили последовательность событий. Из картонных коробок стал выделяться невидимый угарный газ. Девочка и не заметила, как умерла. Коробки-то погасли, но дыма было достаточно, чтобы соседи, тетя Лампа и дядя Гриб, вызвали пожарных. Когда те приехали, то обнаружили тлеющую пирамиду и скорченный труп подле нее. Ни единой строчки не пострадало.

— Теперь эти тетради опалены, обуглены снаружи, — подала голос Анна. — В далеком будущем их стоимость повысится. Надо тебе только бы повесть об этом написать, чтобы документально засвидетельствовать. Потомки будут в золоте купаться, правонаследники.

— А они у нас будут? — Кокусев опять толкнул в бок свою пожилую жену.

— А почему бы и нет? — сказала она. — Я все еще женщина.

Опускаю те пустяки, о которых мы говорили дальше, ибо все это были пустяки. Супруги простились и ушли. Мне так и не удалось за весь тот вечер поймать взгляд Анны. Зато «писатель», как называла его моя покойная девочка, много раз заглядывал мне в глаза, особенно долго, будто рассматривая мое глазное дно, когда тряс энергично руку на прощанье. Я уверен, что в последний раз в своей жизни видел этих людей.

Думаю, что проницательный читатель следил все это время, предвкушал: да, да! Она окажется его дочерью. Дочерью писателя. Ведь оставила Нюша в роддоме дочь. Ведь похожа была Вика на Нюшу…

Хуй тебе по всей морде, проницательный мой. Оставим этот ход г-ну Тюльпанову.

Значит, ты умерла, моя девочка. Девочка, которая лгала, и потому казалась загадочной. Девочка, чьей тайны я так и не постиг, хотя она жила в моем доме, долго была рядом. Иногда мне кажется, что только ее я и любил — единственный раз в своей жизни. Молчи, читатель. Я любил ее. Я, человек-тело, человек, который существовал лишь в чьем-то больном воображении, которое, так же, как и все наши воображения, из ниоткуда явилось, и в никуда ушло.

Эту тетрадь сестричка нашла под подушкой умершего пациента. Я, в общем-то давно не читаю художественную литературу, тем более — записки моих больных. Читаю только научную — то, что может помочь чего-то достичь в жизни. Впрочем, как все мои коллеги и друзья, работающие в других специальностях.

Я подозреваю, что и ты читаешь так. наз. художественную литературу, лишь потому, что это и есть твоя специальность, позволяющая тебе делать свою жизнь. Вот и посылаю тебе эту тетрадь как гендиректору издательства, может, она тебя чем-то заинтересует, может, ты ее опубликуешь. От продажи книги, надеюсь получить процент. Шутка.

Пациент, в вещах которого была найдена сия тетрадь, поступил ко мне с обширным инфарктом. Некто Кокосцев Василий Николаевич, бомж, бывший учитель словесности, о чем и доложили санитарам бомжи, которые вызвали «скорую помощь». Бомж наш бескудниковский нынче продвинутый пошел: у многих даже мобилы имеются. У покойного бомжа, кроме паспорта и мобилы, и была эта тетрадь.

Мне, в общем-то недосуг ее читать, я бегло просмотрел ее, но так и не понял: то ли это какой-то дневник, то ли какой-то вымысел.

19 марта Вы передали мне для компьютерного набора старую синюю тетрадь формата А-4. Некоторые места этой рукописи я разобрать не смогла и пометила в квадратных скобках [неразборч.] Если это был конец абзаца, то далее я делала отступ, если нет — отступа не делала. В квадратных, это для того, чтобы отличить их от скобок автора, которые круглые.

Некоторые слова и предложения были подчеркнуты, такие места я отформатировала курсивом .

Кое-где здесь имелись записи на полях. Я так и ставила в том месте, где начиналась запись, между абзацами, с пометкой с красной строки [На полях: «…»]. А сами слова, которые были написаны на полях, заключала в кавычки.