Маилис де Керангаль - Чинить живых

Из-за того что тело лишилось внутренностей, казалось, будто в некоторых местах кожа осела и втянулась. Когда молодого человека привезли в операционную, он не выглядел таким истощённым — но теперь весь его внешний вид ясно указывал на то, что изъятие было и что обещание, данное родителям Симона Лимбра, нарушено. Тело надо было наполнить. Из бинтов и стерильных салфеток медики быстро соорудили муляжи — работа грубая, но нужно было всего лишь повторить форму удалённых органов, заполнить образовавшиеся полости. Умелые руки, выверенные жесты реставраторов: необходимо вернуть Симону его привычную внешность — чтобы это был именно он, его портрет, который будет запечатлён в памяти у тех, кто завтра придёт в траурный зал проститься с усопшим; чтобы они сразу узнали его.

Теперь осталось закрыть тело, спрятать его пустоту, заглушить его молчание. Кромочный шов — стежок в одну нить и обязательный узелок — будет аккуратным, почти незаметным; тонкая и точная хирургическая игла выводила ровную пунктирную линию — укол, продёргивание: этот жест известен со времён палеолита, и странно было видеть его в операционной, напичканной современным оборудованием. Уверенный в каждом своём движении, хирург шил почти машинально — его рука выводила над раной петли: одинаковые, крошечные стежки, которые стянут кожу, закроют зияющую дыру. Молодой интерн, стоявший напротив наставника, по-прежнему наблюдал и учился: он впервые ассистировал на множественном изъятии органов и, несомненно, хотел сам наложить шов на донорское тело, хотел внести свою лепту в общий труд; но операция была такой насыщенной, что юноша едва соображал, что происходит, усталость или нервозность; перед глазами у него порхали чёрные бабочки; интерн уговаривал себя быть стойким, напоминал себе, что не дрогнул, не дал слабину, даже когда кровь мертвеца хлынула в пластиковый бак, и теперь его основная задача — оставаться на ногах до самого конца.

В полвторого ночи урологи отложили инструменты, разогнулись, выдохнули, сняли маски и покинули операционную; почки они унесли с собой. В комнате остались только Том а Ремиж и Корделия Аул, которая, похоже, держалась на честном слове и на остатках напряжения, царившего в блоке: девушка не спала уже почти двое суток и теперь чувствовала, что если остановится хоть на секунду, то рухнет на пол. Медсестра приступила к финальной стадии работы. Необходимо провести учёт инструментов, прикрепить ярлыки, вставить цифры в уже напечатанные бланки, отметить время, — все административные формальности, которые Корделия выполняла с отстранённостью автомата, но её мысли витали где-то далеко; в мозгу всплывали самые разные картины и сцены, мешанина из фрагментов тел, из обрывков фраз, из отдельных мест: коридор госпиталя превращался в подворотню, где чудесно пахло помойкой; прядь волос, освещённая огоньком зажигалки, который отражается оранжевыми всполохами в глазах у её любовника; русалки с зелёными волосами машут ей с кузова грузовичка; телефон вибрирует в ночи, — вязаная ткань пространства, на которой чаще всего проступало лицо Симона Лимбра — пациента, которого она обихаживала во второй половине дня, к чьему телу она прикасалась, чью руку гладила; и эта молодая женщина, с кожей, усеянной ставшими коричневыми засосами, шкура пантеры, внезапно подумала о том отрезке времени, который понадобится ей, чтобы все минувшие часы осели в сознании, чтобы она смогла отфильтровать их жестокость, понять истинный смысл того, чт о она пережила. Глаза Корделии затуманились, она взглянула на наручные часы и опустила маску: мне надо на пару минут подняться в отделение: там наверху сестра-стажёрка, совсем одна; я скоро вернусь. Том а кивнул, не глядя на девушку: хорошо, я всё закончу сам; не спеши. Дверь операционной закрылась, лёгкие шаги растаяли в коридоре. Теперь Том а был один. Он медленно обвёл комнату взглядом, и то, что он увидел, заставило его вздрогнуть: опустошение, хаос из оборудования и электропроводов, развёрнутые как попало мониторы, использованные инструменты, перепачканные простыни и полотенца, валяющиеся под раковиной, грязный операционный стол и пол, забрызганный кровью. Если бы кто-нибудь заглянул сюда сейчас, щурясь от холодного света, то он представил бы себе поле битвы после наступления войск, панораму войны и насилия, — и Том а , не переставая дрожать, взялся за работу.

Отныне тело Симона Лимбра превратилось в пустую оболочку. То, что, уходя, оставляет за собой жизнь и что смерть раскидывает по полю брани. Тело, над которым надругались. Скелет, остов, кожа. Кожа парня медленно приобретала оттенок цвета слоновой кости; казалось, она затвердевает на глазах в ярких лучах искусственного света, изливающегося из хирургических ламп; казалось, эта кожа становится сухим панцирем, нагрудником, доспехами; шрамы на брюшной полости напоминали о смертельном ударе: копьё вонзается в бок Христа, лезвие шпаги протыкает плоть, рыцарский меч вскрывает живот. Возможно, воспоминание о движении иглы подсказало Том а мелодию, вырвало из груди песню аэда, рапсода Древней Греции; или лицо Симона, красота этого молодого человека, порождённая морской волной, его кудрявые волосы, слипшиеся от соли, гривы товарищей Одиссея, взволновали медбрата; или этот крестообразный шрам — неизвестно, что подтолкнуло его, но Том а запел. Очень тихое пение, едва различимое для того, кто оказался бы в одной комнате с Ремижем; пение, синхронизированное с обрядом омовения и одевания покойника; пение, которое сопровождало и описывало; пение, которое хранило.

Весь материал, необходимый для обмывания тела перед отправкой в траурный зал госпиталя, лежал на каталке. Том а надел одноразовый фартук поверх халата, натянул одноразовые перчатки, приготовил полотенца — тоже одноразовые, предназначенные только для Симона Лимбра, — мягкие марлевые салфетки и жёлтый пластиковый пакет для мусора. Том а начал с того, что закрыл молодому человеку глаза и рот, используя для этого специальные сухие тампоны. Затем Ремиж скатал два куска ткани: один он разместил под затылком, чтобы зафиксировать шею, второй — между подбородком и грудной клеткой. Наконец, Том а отсоединил от тела всё, что его опутывало, — провода, трубки, перфузионные катетеры и мочевой зонд: он освободил тело от всего, что мешало ему, что оплетало, пронзало и загромождало его; медбрат очистил труп от всего лишнего — и теперь тело Симона Лимбра предстало в сиянии хирургических ламп ещё более обнажённым, чем когда-либо: тело, катапультированное за пределы людского мира; неодушевлённая материя, смущающая душу; материя, перенесённая в магматическую ночь, в бесформенное, бессмысленное пространство, в сущность, которой пение Том а дарило новую значимость и которую возвращало на землю. Это тело, изуродованное жизнью, обретало своё утраченное единство под руками медика, которые омывали его; обретало единство благодаря тихому пению; это тело, с которым произошло нечто незаурядное, отныне возвращалось к — смерти, возвращалось в мир людей. Оно преображалось, оно становилось темой для восхваления.