Виктор Голявкин - Избранные

— Так в чем же дело, дорогой! Заедемте, захватим бананы, и дело с концом.

— На сто двадцать человек, поймите! Здесь места не останется! Забьется багажник, сиденья, я сам буду так прижат бананами, что ни дохнуть, ни охнуть, с трудом поведу машину… Со всех сторон бананы, вся машина будет забита бананами до потолка, вы будете задавлены, задушены… я лучше вас к стоянке подвезу. Что вам стоит на другую машину пересесть? Зато сто двадцать человек будут обеспечены бананами. Очень даже благородно с вашей стороны!

И он счастливо машет мне на прощанье рукой, я сажусь в другую машину и называю свой адрес.

И шофер мне рассказывает, что дочка его сегодня замуж выходит. Сто двадцать человек собираются за свадебным столом. С такой памятью, как у него, лучше не жить на свете. Совершенно забыл про бананы…

— …Здесь места не останется, забьется багажник, сиденья, я сам буду так прижат бананами, что ни охнуть, с трудом поведу машину, достанется мне сегодня от дочки и от жены.

— Все верно! — сказал он. — Как точно! Вот догадливый, понятливый человек! Вошел в мое положение! А иной раз такой пассажир, извиняюсь за выражение, попадется…

Украдкой смотрю на его внешность, внешне непримечательную.

— Сплошные банановые свадьбы, — говорю, — хотя бы меня пригласили, черти полосатые, сто двадцать первым гостем.

Виновато улыбается: мол, посторонним нельзя.

— Очень благородно будете вашей стороны, — говорит, — если вы на другую машину пересядете, как раз вон такси возле дома остановилось.

Сажусь в третье такси.

Называю свой адрес.

— Валяйте про свадьбу! — говорю. — Начинайте про бананы! Женитесь, выходите замуж! Но я хочу домой! Вы этого не забывайте.

Он смеется.

Свирепо смотрю на его внешность, внешне непримечательную.

— Неужели вы не видите, — он мне отвечает, — что я без колеса? Машина на домкрате. Неужели вы не видели, когда садились?

— Простите, — говорю, — на двух свадьбах я уже отгулял… И малость притомился…

«Трудно представить себе, что этот чудесный писатель жив. Не верится, что он ходит по улицам вместе с нами. Кажется, будто он умер. Ведь он написал столько книг! Любой человек, написав столько книг, давно бы лежал в могиле. Но этот — поистине нечеловек! Он живет и не думает умирать, ко всеобщему удивлению. Большинство считает, что он давно умер, — так велико восхищение этим талантом. Ведь Бальзак, Достоевский, Толстой давно на том свете, как и другие великие классики. Его место там, рядом с ними. Он заслужил эту честь! Он сидит передо мной, краснощекий и толстый, и трудно поверить, что он умрет. И он сам, наверное, в это не верит. Но он безусловно умрет, как пить дать. Ему поставят огромный памятник, а его именем назовут ипподром, он так любил лошадей. Могилу его обнесут решеткой. Так что он может не волноваться. Мы увидим его барельеф на решетке.

Позавчера я услышал, что он скончался. Сообщение сделала моя дочка, любившая пошутить. Я не скрою, почувствовал радость и гордость за нашего друга-товарища.

— Наконец-то, — воскликнул я, — он займет свое место в литературе!

Радость была преждевременна. Но я думаю, долго нам не придется ждать. Он нас не разочарует. Мы все верим в него. Мы пожелаем ему закончить труды, которые он еще не закончил, и поскорее обрадовать нас».

(Аплодисменты.)

— Вы с ним не договаривались? — Она, этакая фото-кино-видео-модель, снимает детские пальчики с компьютерной клавиатуры и переводит влажный взгляд с мелькающего экрана на меня…

— Нет, нет, мы с ним не договаривались.

Сижу как на иголках.

Офисная черная мебель, кресла на ножках, просторные черные столы бумагами не завалены… А прежде он хоть и ворочал крупными делами, но жил холостяком в пустой комнате н спал на раскладушке. Дикую энергию направлял не на баб, не на пьянку, не на диссертации — он из всего-всего выколачивал деньги. Мы вместе с ним в школе учились. Ни для кого это был не секрет.

Никудышным человеком, ничтожным типом считал я его. По-моему, направлять энергию стоило на благо людей, на обогащение души.

Но теперь изобретать и делать открытия на благо людей невозможно — все неплатежеспособны…

Я пришел к нему.

Он говорит:

— Если изобретешь, как из ничего сделать деньги, я на это пойду. Иначе — нет никакого смысла.

Я хочу внедриться в его коммерческую систему. Он соглашается держать меня на подхвате. А что это значит, сегодня я сделал открытие для себя.

— Кофе хотите? — Компьютерная девушка качнула выбеленными волосами.

— Я пошел, пошел.

— Что-нибудь передать?

— Привет ему передавайте огромный. Вот такой привет, до неба, и больше ничего!

— Непременно передам. А от кого привет передавать?

Своего имени мне не хотелось ей называть, а другое в голову не пришло, и я сказал:

— Он знает.

— Ну раз знает так знает. — Она облегченно вздохнула.

Я не успел уйти, как открылась плотно запертая дверь кабинета и… явился он сам — Завеса. Если бы я знал, что он здесь!

Костюм и бородка, выстриженная, как газон, на малюсенькой челюсти, претендуют на звание «господин Завеса». Просто так и не подступишься, голыми руками не возьмешь.

— Чтобы больше в меня не стреляли! — заорал я, подбегая к нему вплотную.

— А что случилось? Что случилось? — наморщил он лоб, дико побледнел, втянул меня в кабинет и как следует притворил дверь.

— Что ты мне дал? Отвечай. За мной гнались все время. Что ты мне дал?

— Все в порядке? — спросил он вежливо. Но бледный — жуть. — Не видели, что ты сюда свернул?

— Бросил я чемодан. И больше меня на такие штучки не затащишь. А в общем, все в порядке.

Он вдруг обнял меня, но я вырвался.

— Золотой ты человек, — сказал он. — Правильно, что бросил. На то и рассчитано. Если бы не бросил, тебя бы догнали. Тяжести больше — бежать труднее, так? Догадливая у тебя головенка, хотя и наивный.

— Зачем они все-таки за мной бежали?

— Перепутали. Думали, воришка, а перед ними ученик ногами сучит. Перепугался? Да брось, ерунда.

Я рассказал ему, как мне удалось смыться. А он в восторге ходил среди офисной мебели и говорил, что меня случайно с кем-то перепутали.

— Чемодан-то не жалко? — спросил я.

— Тебя мне жалко, а не бросовый дипломат. (Жалко ему меня, как же!)

— Почему бросовый? (Чемодан действительно был потерт, а что в нем? Открывать-то не велено!) Что в нем было?

— Да брось, ерунда.

— Как?!

— Ну как, как? Надо так!

— Плати сейчас же! — вышел я из себя.

Я смотрю на него и вижу, что думает он о том, об этом. Вдруг ощущаю, постигаю его мысли по поводу сказанного мной, и мне хочется, чтобы он это мне вслух не говорил. Я не могу это слушать.