Делмор Шварц - Мужская сила. Рассказы американских писателей

— Джейк! — сказал Фрэнк.

— Я это серьезно, — сказал Гриншпан.

— Джейк, это какие-то десять центов.

— Мои десять центов. Хватит об этом. Мне надо в шуль .

Он махнул рукой и вышел на улицу. Солнце уже садилось. Он заторопился. Нужно было успеть до захода.

Ночью Гриншпану впервые приснился этот сон.

Он был в синагоге, пришел молиться о сыне. Вокруг него были старики — весь миньян — с бледными морщинистыми лицами. Он знал их с юности. Они уже тогда были старыми. Один старик стоял у окна и наблюдал за солнцем. Все должно было начаться по его сигналу. Всегда где-то есть место, где витают молитвы, подумал он, место, где солнце только что взошло или зашло, и он надеялся, что всегда есть миньян , который следит за ходом солнца, и молитвы несутся вслед ослепительной Господней птице, возносятся ввысь на рассвете или в сумерках — всегда и везде. Он знал, что старики никогда не покидают шуль . И это не дает им умереть. Они даже не едят, но в комнате держится кисловатый запах мочи. Правильно, подумал Гриншпан, будьте в шуле . Так надо. Подлецов обходите стороной. Их забота — только Господь. Забота та еще, подумал Гриншпан. Старик у окна дал сигнал — они начали молиться за сына Гриншпана, их дребезжащим голосам с трудом давался замысловатый напев молитв. Раввин взглянул на Гриншпана, и тот, вслед за стариками, стал раскачиваться взад-вперед. Он пытался качаться быстрее, чем они. Я моложе, думал он. Когда же темп стал столь быстрым, что он боялся — еще немного, и его станет мутить, раввин одобрительно улыбнулся ему. Старик у окна крикнул, что солнце близится к закату и Гриншпану пора начинать.

Он смотрел на странные жирные буквы в молитвеннике.

— Давай же, — сказал раввин, — думай о Гарольде и обращайся к Богу.

Он пытался думать о сыне, но вспоминал только малыша, стоящего в кроватке. Картинка была ненастоящая — как на фотографии. Остальные поняли, о чем он думает, и нахмурились.

— Давай же, — сказал раввин.

Тогда он представил мальчика на велосипеде — таким он увидел его однажды под вечер, выглянув из окна: тот катил по серому тротуару и шлепал себя рукой по боку, словно подгонял лошадь. Присутствующих это не удовлетворило.

Он пробовал вспомнить, каким сын был постарше, но ничего не получалось.

Раввин сказал:

— Гриншпан, прошу тебя, солнце уже почти закатилось. Ты теряешь время. Давай скорее.

Хорошо, подумал Гриншпан. Хорошо. Дайте только сосредоточиться. Остальные прекратили петь.

В отчаянии он подумал про магазин. Вспомнил про женщину с кофе, невероятно старую, старше тех, кто молился с ним, вспомнил ее дурацкий рыжий парик, безумно дрожащую голову, которую не могли согреть ни тяжесть, ни искусственный пламень густых рыжих волос.

Раввин усмехнулся.

Он подумал о шварце , представил, как тот мечется в кошмарном сне на старом топчане, на голом сыром тюфяке. Он увидел, как тот, сгорбившись, несет сочащуюся кровью тушу Арнольду.

Все остальные по-прежнему улыбались, но раввин начал терять терпение. Он подумал об Арнольде, но видел, казалось, не своими, а красными, дикими глазами шварца , как Арнольд рубит топором свежую тушу.

Он видел приятелей в ресторане. Нытики, не ведающие надежды, и хохмачи, не ведающие отчаяния. Каждый со своим жалким осколком жизни, каждый упорно протягивает лишь половину того, что можно дать.

Он увидел мошенников с их десятками и ворованными монетками, с их обеденными страстишками и надорванными пакетами.

Ну, хорошо, подумал Гриншпан. Он увидел Шерли в одном лифчике. Был вечер, магазин был закрыт. Она лежала с Арнольдом на колоде для рубки мяса.

— Мальчик, — сказал, потеряв терпение, раввин. — Мальчик !

Он сосредоточился, а все стояли и молча ждали. Не сразу, с трудом, но он сумел что-то разглядеть. Лицо Гарольда в гробу, с тем выражением, что было в момент смерти, до того, как им занялись гробовщики. Он видел лицо совершенно отчетливо. Мягкое, опухшее от горя; на губах — презрительная усмешка. Это был Гарольд, двадцати трех лет, ни жены, ни работы, Гарольд, который, даже умирая, не лишился ничего и оставил мир, еще не начав жизнь.

Раввин улыбнулся Гриншпану и отвернулся — словно его ждали другие дела.

— Нет! — воскликнул Гриншпан. — Подождите! Подождите!

Раввин обернулся и вместе с остальными посмотрел на него.

Теперь он это увидел. Все это увидели. Безвольное лицо, хитро блеснувший глаз, смущенная, но притом ленивая и самодовольная улыбка, которая, должно быть, автоматически, помимо воли скользнула по губам Гарольда, когда он, сунув руку в ящик кассы, обернулся и заметил, что за ним наблюдает Фрэнк.

Миссис Стейн потерянно взирала на халу метра в полтора длиной на банкетном столе. К ней никто не притронулся. Прилично ли будет, размышляла она, унести ее домой? Может быть, нужно спросить разрешения? Может быть, нужно велеть официанту завернуть халу, а нет, так взять салфетку и завернуть самой? Но не сочтут ли это кражей? Хала, видит Бог, по всем законам ее: она за нее заплатила — и немало, но салфетка, салфетка гостиничная. А если унести халу незавернутой, на что это похоже — она идет к машине и несет в одной руке дочкино свадебное платье, в другой халу? Поди сообрази — тут у любого голова кругом пойдет. Она со вздохом перевела глаза с огромной халы на свадебной торт. Он высился на пристенном покрытом льняной скатертью столике подобно руинам храма: колонны рухнули, сахарные жених с невестой упали навзничь и валялись на краю стола в безобразном, как сочла миссис Стейн, непотребстве. Она опасливо подняла новобрачных, обтерла пальцы о белую скатерть. Как бы там ни было, остатки свадебного торта уносить принято — тут вопросов нет. Что же до халы — тут дело другое, как принято поступать в подобных случаях, она не знала. Предполагалось, что хлеб съедят, и, если бы раввин не заартачился, ей не нужно было бы ломать голову.

Она посмотрела на мистера Стейна — он дремал в дальнем углу зала на складном стуле, уронив голову на грудь, так что миссис Стейн было видно, как на его лысине играют блики от увесистой люстры. Что ему до серьезных вопросов — все они такие, мужчины: погулял на свадьбе в свое удовольствие, перебрал лишнего, расцеловал дочь, прослезился и, все сильнее клюя носом, заснул на стуле. Во всяком случае, будить его толку нет: совета насчет халы от него не дождешься. Он на удивление невежествен в простейших вопросах этикета.

Впрочем, вопрос был совсем не простой, и тут в мыслях миссис Стейн произошел переворот: вину за все неурядицы она свалила на раввина. С какой стати он принял приглашение на обед? Знал же он, не мог не знать, что гостиница не кошерная, да во всем Майами-Бич — она это выяснила — только одна кошерная гостиница. Так нет же — явился. Уселся за стол новобрачных, надулся, как мышь на крупу, к дивному ростбифу даже не притронулся, а женушка его то и дело что-то шипела ему на ухо. Так что мистеру Стейну пришлось спросить: что-нибудь не так? — и раввин сказал: еще бы, мало сказать не так, мясо он есть не станет, он полагал, что для него догадаются заказать что-нибудь отдельно. Тут мистер Стейн вскочил и, побагровев от конфуза и расстройства, попросил метрдотеля, или как там его называют, принести что-нибудь для раввина, и в конце концов раввин соизволил поковырять вилкой крутое яйцо.