Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Утром во всем теле у меня ощущение усталости, ломоты. Отец, как всегда, спускается завтракать первым и украдкой поглядывает на меня.

— Ты что, плохо себя чувствуешь?

— Это от усталости.

— Надо искать прислугу. Ты не можешь тащить весь дом на себе.

— Пока мама не поправится, нет смысла кого-то нанимать.

— Как она?

Он спал с нею в одной постели, но они даже словом не перемолвились. Вне всякого сомнения, мама и утром, и вечером лежит с закрытыми глазами. И ему приходится спрашивать о ее состоянии у меня.

— Страдает. Три первых дня самые трудные.

— Она хоть что-нибудь ест?

— Спускается, что-то берет из холодильника, но ждет, пока я уйду.

— О Мануэле она с тобой не говорила?

— Я спрашивала ее.

— И что она сказала?

— Что ничего не знает. Короче, все то же, что говорила в первый день. Мануэла, дескать, объявила, что уезжает домой.

— И ты ей веришь?

— Нет. Я виделась с ее подругой Пилар. Она меня заверила, что быть такого не может, чтобы Мануэла вернулась в Испанию. Она ведь убежала из дому, потому что ей приходилось обихаживать отца и семерых братьев и сестер. У нее там ни минуты свободной не было.

— Что же с ней могло приключиться?

Отец задает мне этот вопрос, но так, словно обращается к себе, и я вдруг вспоминаю про зеленый сундук. И уже открываю рот. Хочу рассказать.

Нет, нет. Я уже готова сплести страшную историю, и отец будет прав, если в ответ пожмет плечами.

Спускается брат.

— Ну что, тебе больше повезло у Эрнандеса, чем мне?

— Удивляюсь, как я оттуда вообще ноги унес. Подошел я к бару и только заговорил о Мануэле, все в хохот. Как я сдержался, не знаю, но не мог же я драться один против десяти. Да, пожалуй, весь зал был бы против меня. Они сообщили, что пять минут назад одна девушка спрашивала о том же, и толкали друг друга локтями.

— Девушка — это я.

— Я понял. Ладно, мне надо поторопиться, чтобы не упустить отца. Правда, я очень бы удивился, если бы он отправился на свидание в такую рань.

— Боюсь, Оливье, ты на ложном пути.

— Да я и сам так думаю. Но раз уж начал, доведу до конца. Раз уж я бросаю университет, мне, в сущности, все равно, что за отцом следить, что ходить на лекции…

Сослуживцы заметили, что последние несколько дней я хожу хмурая, но насчет причин моего плохого настроения они заблуждаются. Правда, в столовой я стараюсь участвовать в разговорах, которые затеваются в нашей маленькой группе.

И вдруг часов около пяти — великая радость. Я работаю в лаборатории, кто-то останавливается у меня за спиной, и я вздрагиваю, услышав голос профессора:

— Не уходите. Вы мне сейчас понадобитесь.

Дрожа от благодарности, я оборачиваюсь, но он уже уходит и не глядит на меня. Неважно. Он подал мне знак. Попросил меня остаться.

Я считаю минуты, и лишь с огромным трудом мне удается сосредоточиться на работе. В шесть, возвещая конец рабочего дня, звенит звонок; большинство переодеваются и уходят. Но несколько человек задерживаются, чтобы что-то доделать.

Лишь в половине седьмого я остаюсь одна в маленькой лаборатории, и ко мне приходит профессор.

— Вы смотрели Жозефа?

— Да.

— Как пульс?

— Нормальный.

— Артериальное давление?

— Тоже.

— Выведите, пожалуйста, его. Удержите?

— Он привык ко мне.

— Похоже, никаких проявлений отторжения нет.

Он боится радоваться: успех все-таки неожидан.

Склонившись над собакой и не выпуская из рук фонендоскоп, Шимек тем же деловым тоном произносит:

— Мне вас очень недоставало.

Я молчу, боясь сказать хоть слово.

— Не ожидал, что вы так отдалитесь от меня.

— Я отдалилась? И вы поверили в это?

— Больше недели вы на меня не смотрите, даже ни разу не подошли ко мне.

— Я не решаюсь вам навязываться.

— Это правда?

— Поверьте, я так страдала от невозможности подойти к вам! Я думала, вы сердитесь на меня.

— За что?

— Не знаю. Я боялась надоедать вам.

— Отведите собаку в клетку. — Шимек провожает меня взглядом. Лицо у него серьезное. — Даже не верится, что я заблуждался. Знаете, после всего, что я пережил, начинаешь понимать цену истинной дружбы.

С неожиданной горячностью я произношу:

— Ой, я бы так хотела…

— Что?

— Я даже не сумею сказать. Утешить вас. Нет, это слишком претенциозно. Дать вам немножко человеческого тепла. Я ведь все время думала о вас. Представляла, как вы сидите с дочкой.

Изумленно и все еще с недоверием он смотрит на меня.

— Это правда? — Крепко, чуть ли не до боли он сжимает мне руки. — Спасибо. Я верю вам. Как нелепо все! Мы оба не верили друг другу. Но больше этого не случится.

У него хватает душевной тонкости: он не целует меня, лишь смотрит с признательностью и напускным отеческим тоном говорит:

— Вы, наверно, проголодались? Бегите-ка ужинать.

— А вы?

— Мне нужно писать отчет. Я прихватил сандвич и в термосе кофе.

Я не предлагаю ему остаться и помочь. Писать отчеты он предпочитает в полном одиночестве, в такие часы даже его секретарша не имеет доступа к нему в кабинет.

— Желаю успеха! — говорю я, улыбаясь глазами, губами, лицом. У меня как камень с души свалился, и, забыв про лифт, я вприпрыжку бегу по лестнице.

Недоразумение! Между нами было просто недоразумение! Как он сказал, мы оба не верили друг другу.

Я качу на мопеде домой и только об этом и думаю. Неожиданно мне в голову приходит одна мысль. Раз такое недоразумение произошло между профессором и мной, значит, оно может произойти с другими и, вероятно, происходит сотни раз на дню.

Тогда почему такое не могло случиться между нами и мамой? Я говорю «между нами», поскольку знаю, что и отец, и брат в большей или меньшей степени разделяют мои чувства.

Все, что она делает, раздражает нас, я уже не говорю про «девятины». Мы уже давно считаем, что она психически больна, может, не в тяжелой форме, но больна, и я сама неоднократно подумывала, не вызвать ли к ней психиатра.

А может быть, она, как Шимек, ждет от нас шага навстречу, взгляда?

Я не смела взглянуть на него. Боялась, как бы он не решил, будто я обрадовалась, увидев, что место около него освободилось. С моей стороны это было бы чудовищно. Поэтому я держалась в стороне, ждала, когда он сам подаст мне знак. А он ждал, чтобы это сделала я. Но в конце концов решился заговорить, и недоразумение рассеялось.

А мы разве когда-нибудь говорили открыто с мамой? Рассказывали ей, что у нас на душе? И разве мы не относились к ней так, словно она вроде и не принадлежит к нашей семье?

Ведь это же в основном из-за нее я никогда не приглашаю к себе подруг, а Оливье — приятелей. И к отцу тоже никто не ходит. Мы стыдимся ее. Опасаемся, что ее сочтут противной или с заскоками.

Неужели она этого не понимает? Или уже давно поняла и потому страдает? Может быть, в этом одна из причин ее запоев?