Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

В кухне голубое пятно — это мама, она пьет кофе из большой кружки, в которой обычно сбивают яйца. Брат уже кончает завтракать, но пока еще сидит без пиджака. Отец в костюме, ест тосты, неподвижно глядя в пространство.

А я смотрю на всех троих. У меня ощущение, будто среди них я вижу себя с опухшим лицом.

Минута протекла, пошла другая, и этих других будет еще много-много.

— Ну, пошли! — бросает Оливье, встает и надевает пиджак.

В коридоре он снимает с вешалки куртку и ждет, пока я тоже оденусь и обую резиновые сапоги: на улице дождь.

По гравийной дорожке мы проходим через двор и выводим мопеды.

— Ты, правда, ничего не хочешь мне сказать?

— Да нечего мне говорить, Оливье. Уверяю тебя, во всем виноват сон.

— У меня такое впечатление, будто ты что-то скрываешь.

— Просто мне сегодня грустно.

— А мама-то ничего! Я думал, она еще дня два пролежит. Никогда она так быстро не вставала после «девятин».

— Да, ты прав.

Но почему она предприняла такое усилие? Уж не оттого ли, что ей по-настоящему страшно?

Мы рядышком катим через Живри, проезжаем мимо магазина Жослена, мимо кондитерской. Сегодня мне не нужно будет заезжать сюда за продуктами. Убеждена, что мама закажет по телефону, как это она обычно делает, когда не в запое.

Выехав из дому, я немножко успокоилась. Дождь прямо в лицо, порой даже трудно дышать. Брат едет с такой же скоростью, что и я, и вот мы уже на шоссе Версаль — Сен-Клу. Сумрачно, словно день еще не начался, и нам приходится включить фары. И все, кто направляется в Париж — на мопедах, на велосипедах, а кое-кто и укрытые от дождя в машинах, — тоже едут со светом.

Время от времени Оливье оборачивается ко мне. Он, похоже, обеспокоен. На углу бульвара Брюн, где из зева метро вываливается хмурая толпа, брат машет мне рукой и катит дальше.

А я уже приехала. Снова белые, ярко освещенные комнаты, длинные столы, заставленные пробирками, спиртовками, сверкающими инструментами.

Я надеваю белый халат, и почти автоматически на моем лице появляется профессиональное выражение.

В начале дня мы с профессором несколько раз сталкивались, но вместе не работали. Я старалась не терять спокойствия, хотя понимала, что вид у меня — страшней не придумаешь. Я чувствовала: он поражен, пытается понять, что со мной, и злилась на себя, что создаю ему дополнительное беспокойство.

Около одиннадцати профессора уже не было в лабораториях, а через несколько минут пришла его секретарша и сказала, что он просит зайти меня к нему в кабинет. Мебель в кабинете красного дерева с бронзовыми украшениями, стены увешаны фотографиями медицинских светил со всего мира.

В этом торжественном антураже Шимек кажется еще меньше, еще тщедушней, чуть ли вообще не теряется. Он словно пытается подстроиться к окружению и поэтому совсем не такой, как в лабораториях.

— Мне не хотелось расспрашивать вас при коллегах. Сядьте. — Он указывает на стул возле письменного стола, но у меня ощущение неловкости, словно я просительница. — Вы себя плохо чувствуете?

— Я ночью почти не спала, а когда наконец заснула, мне снились всякие сны… Простите, что пришла на работу в таком состоянии.

Он ласково смотрит на меня, пытаясь понять.

— Дома нехорошо?

— Да, в основном из-за мамы.

Так хочется все ему рассказать, довериться, но я не имею права. Он ведь только что пережил трагедию и едва оправился от удара.

— Она всегда была не слишком уравновешенной, и временами я думаю, не в психиатрической ли лечебнице ей место.

— Вы полагаете, это так серьезно?

Не могу же я ему сказать о своей уверенности, что она убийца. Нет у меня доказательств. И потом, я все еще под впечатлением сна. Ну не смешно ли придавать ему такое значение?

— А что говорят врачи?

— Она всегда противилась обследованию у специалиста. Отец не смел приглашать психиатра против ее воли. А наш домашний врач объясняет ее странности алкоголизмом.

— Она много пьет?

— Запоями. В течение нескольких дней она тайком пьет с утра до ночи. В этот период она проявляет чудеса хитрости, добывая спиртное и пряча бутылки по всему дому так, чтобы они всегда были под рукой. А еще через несколько дней ложится в постель, жалуясь на мигрень, и не выходит из спальни, пока в доме кто-то есть. Не обедает, не ужинает, лишь иногда потихоньку перекусит чем-нибудь, что найдет в холодильнике.

— А как у нее со здоровьем?

— Жалуется на свои пресловутые мигрени. Но на самом-то деле она страдает от них, только когда пьет. Во время запоев она существует в каком-то зыбком, темном мире, и я постоянно боюсь, как бы она не покончила с собой. Но она, видимо, чрезвычайно крепка, потому что за сорок семь лет ни разу ничем не болела. Доктор Леду считает, что эту мигрень она придумала.

Мне становится легче от того, что я говорю, а он слушает и пытается что-то понять.

— Она не была счастлива в детстве. Считала себя уродливой, и, действительно, внешность у нее не слишком привлекательна. А сейчас так исхудала, что я удивляюсь, как она еще держится на ногах.

Ему хочется помочь мне. Впервые он расспрашивает меня о семье, и меня подмывает рассказать ему про Мануэлу, Оливье, отца. Но тогда придется говорить и про атмосферу в нашем доме. А мне стыдно, что я отнимаю у него время и как бы ворую его сочувствие.

С другой стороны, разве я могу довериться кому-то, даже Шимеку? Это тайна не моя, а мамы. И как мне кажется, я вправе молчать, поскольку я ее дочь, и никто не может требовать от меня, чтобы я донесла на нее.

Ну, а если в эту тайну будет посвящен кто-то другой? Даже Шимек? Я не знаю законов. Но, очевидно, если кому-то известно о преступлении, он обязан сообщить о нем властям.

Нет, я не смею ставить его в столь щекотливое положение!

Даже мысли не могу допустить, чтобы сделать его своим сообщником.

Из-за слов г-жи Рорив насчет собаки и тачки мне приснился кошмар. Он не отпускает меня и сейчас, хотя уже прошло столько времени; мне приходится убеждать себя, что сон не имеет ничего общего с действительностью. Ну, не нелепо ли обвинять человека на таком основании?

Разве не могла Мануэла действительно уехать? Она прожила у нас всего два месяца, мы едва знаем ее. Нам о ней известно только, что она с легкостью ложилась с любым, но таков уж у нее характер. Разумно ли обвинять маму лишь потому, что однажды вечером ее не оказалось дома?

Меня раздирают противоречивые чувства.

— Мне полегчало, оттого что вы позволили мне выговориться. Я очень вам за это признательна. И простите меня, если несколько дней я буду удручена или озабочена. Не обращайте на это внимания, ладно?

— Вы не хотите довериться мне?

— Сейчас это просто невозможно. Все будет зависеть от того, что будет дальше.