Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

В конце концов я нашла работу в одном кинотеатре на Бродвее. Помнишь? Ты еще вчера говорил мне о кинотеатрах…

Глаза ее снова стали влажными.

— Я рассаживала людей на места в залах. Вроде бы это кажется не трудным делом, не так ли? Я знаю, что я не очень крепкая, поскольку вынуждена была два года провести в санатории. Но и другим не легче, чем мне. К вечеру от усталости у нас ломило поясницу. Ну а от непрерывного снования в толпе по нескольку часов подряд, от постоянного раздражающего грохота музыки, от невероятно усиленных звуков голосов, будто они исходят прямо от стен, голова шла кругом.

Не менее двадцати раз я видела, как некоторые из моих коллег теряли сознание. Но ни в коем случае нельзя было, чтобы это случалось в зале. Тогда немедленно увольняли.

Это же производит дурное впечатление на зрителей, ты понимаешь?

Я тебе еще не наскучила?

— Нет. Подойди сюда.

Она приблизилась, но они оставались каждый на своей кровати. Он ласково погладил ее кожу и удивился тому, какая она нежная. Он любовался с умилением ранее ему неведомыми линиями и тенями между лифчиком и трусиками.

— Я была очень больна. А четыре месяца тому назад я попала в больницу, где пробыла семь недель. Меня навещала только Джесси. Говорили, что мне надо опять в санаторий, но я не захотела. Джесси уговорила меня какое-то время отдохнуть и не работать. Когда ты меня встретил, я уже почти неделю, как искала новый job.

Она храбро улыбнулась.

— Я в конце концов найду.

И без всякого перехода:

— Ты не хочешь выпить чего-нибудь? Тут должна быть бутылка виски в шкафу. Если только Рональд ее не выпил, но на него это не похоже.

Она вернулась из соседней комнаты действительно с бутылкой, в которой оставили немного алкоголя. Потом она направилась к холодильнику. Он не видел ее, но услышал, что она вскрикнула.

— Что там такое?

— Ты будешь смеяться. Рональд даже холодильник счел необходимым выключить. Ты понимаешь? Вряд ли это могло прийти в голову Энрико, когда он был здесь вчера. Это характерно именно для Рональда. Помнишь, что писала Джесси? Он не горячился, ничего не говорил. Но зато сделал разборку всех ее вещей. И заметь, что не разбросал их по комнате, как это сделал бы любой другой на его месте. Когда мы пришли, все было в порядке, мои платья висели на своем месте. Словом, все на месте, кроме халата и пижамы Энрико. Ты не находишь это забавным?

Нет, он ничего не находил. Он просто был счастлив. Каким-то совсем новым счастьем. Если бы накануне или даже этим утром ему бы сказали, что он будет лениво и с удовольствием нежиться в этой спальне, он бы ни за что не поверил. В чуть приглушенном солнечном свете он лежал, вытянувшись на кровати, которая была кроватью Кэй. Закинув руки под голову, с наслаждением впитывал в себя атмосферу, фиксировал самые мельчайшие детали, подобно художнику, который наносит все новые мазки на тщательно выписанную картину.

Это относилось и к Кэй. Он спокойно, без спешки мысленно дорисовывал ее образ.

Надо будет, когда он в конце концов наберется сил, бросить взгляд в кухоньку и даже в этот холодильник, о котором шла речь, ибо ему было любопытно увидеть все, даже самые разные мелочи, которые могут попасться на глаза.

В комнате было несколько фотографий, которые, без сомнения, принадлежали Джесси. На одной была изображена пожилая, солидная, полная дама, очевидно, ее мать.

Он потом расспросит обо всем Кэй. Она может говорить, не опасаясь, что утомит его.

— Пей.

И она выпила после него, из того же стакана.

— Видишь, Франсуа, все это далеко не блестяще выглядит, и ты совсем напрасно…

Напрасно что? Фраза была довольно туманная. И все же он понял…

— Видишь ли, теперь, когда я тебя узнала получше…

Совсем тихо, так, что он скорее угадал, чем услышал:

— Подвинься немного, не возражаешь?

И она проскользнула к нему на кровать. Она была почти голой, а он был в одежде, но они на это не обращали внимания, это не мешало их объятиям.

Она прошептала, почти прижав губы к его уху:

— Знаешь, здесь никогда ничего не было, клянусь.

Он не испытывал страсти, физического желания.

Ему, наверное, пришлось бы вспомнить отдаленные времена, может, даже детство, чтобы вновь ощутить то сладостное и чистое состояние, в которое он сейчас погрузился.

Он ласкал ее, но не только тело, а как бы всю целиком. У него было впечатление, что он вбирает в себя всю Кэй и сам без остатка растворяется в ней.

Они долго лежали так, не двигаясь, не говоря ни слова, и всем своим существом тянулись друг к другу. В это время глаза их были полузакрыты, и каждый видел совсем рядом зрачки другого и читал в них невыразимый восторг.

Опять же в первый раз он не проявил сегодня заботы о возможных последствиях их близости и увидел, как округлились ее зрачки и приоткрылись губы, почувствовал ее легкий вздох и услышал голос, который произнес:

— Спасибо.

Тела их теперь могли спокойно отдыхать. Им нечего было на этот раз опасаться того чувства легкой горечи, которое наступает обычно после страсти. Они могли спокойно лежать, не стесняясь и не стыдясь друг друга.

Сладостная истома заставляла их двигаться в замедленном темпе по комнате, залитой солнечным светом. Как будто солнце старалось специально для них.

— Ты куда, Франсуа?

— Пойду загляну в холодильник.

— Ты голоден?

— Нет.

Разве он полчаса тому назад, а может и больше, не собирался пойти бросить взгляд в кухню? Она была чистенькая, недавно покрытая эмалевой краской. В холодильнике оставался кусок холодного мяса, грейпфрут, лимон, несколько переспелых помидоров и масло в плотной упаковке.

Он стал есть холодное мясо, беря его прямо руками, и был похож на мальчишку, который грызет яблоко, украденное в чужом саду. Не прерывая еды, пришел в ванную к Кэй. И она заметила:

— Ну вот видишь, ты же проголодался.

Но он упрямо отрицал это, не переставая и улыбаться, и жевать.

— Нет.

Потом он расхохотался от того, что она не может понять.

Через день он отправился на радио, чтобы принять участие в передаче, где играл довольно смешную роль француза. Гурвич на сей раз не жал ему руку, а держал себя как подобает режиссеру: строго по-хозяйски. Рукава его рубашки были засучены, рыжая шевелюра всклокочена. За ним бегала секретарша и стенографировала то, что он говорил.

— Ну что я вам скажу, старина! Обзаведитесь хотя бы телефоном и оставьте ваш номер в моем секретариате. Трудно даже вообразить, что еще существуют в Нью-Йорке люди без телефона.

Все это его не волновало. Он оставался спокойным, безмятежным. Он расстался с Кэй первый раз за сколько же дней? За семь? За восемь? Цифры были смешными и даже неуместными, ибо все равно у них шел счет на вечность.